Вольфганг Амадей. Моцарт

Торниус Валериан

Во время пребывания в Берлине, где преклонение перед Генделем и Бахом, а также их последователями стало едва ли не всеобщим и где он подружился с одарённым сыном Баха Филиппом Эммануэлем [88] , Свитен пришёл к мысли, что только эти мастера олицетворяют подлинно высокое искусство. В этом своём суждении он закоснел и резко отвергал новомодную музыку, если она отклонялась от традиции старых мастеров.

В Вене, где Свитен вошёл в роль высочайшего арбитра изящного, он использует любую возможность, чтобы пробудить интерес к этим двум великим мастерам раннего классицизма,

и приглашает на свои воскресные домашние концерты, где исполняются преимущественно их произведения, молодых талантливых композиторов, в том числе и Моцарта, которого, правда, высоко ставит, однако полагает, что тот ещё нуждается в опеке.

88

Бах Карл Филипп Эммануэль (1714—1788) — немецкий композитор и клавесинист. Сын И. С. Баха. В 1738—1767 гг. работал в Берлине (с 1740 г. — придворный музыкант), с 1767 г. — «директор музыки» в Гамбурге.

Вот на этих-то домашних ассамблеях и пробуждается интерес Моцарта к Баху, к его внутреннему миру, что, в свою очередь, приводит его к изучению фуги и увлечению ею. И тогда же он начинает писать собственные фуги, которые вызывают такой восторг Констанцы.

В шести струнных квартетах, над которыми он сейчас работает, отчётливо ощущается, какую пользу приносит контрапунктная проработка отдельных инструментальных партий. Эти квартеты — как бы дань уважения и благодарности старшему товарищу Йозефу Гайдну, которому он в своём устремлённом к полному совершенству творчестве обязан многими глубокими и плодотворными мыслями.

Встречаются они не часто. Однако когда Гайдн наезжает в Вену из места своего творческого уединения Айзенштадта, он всякий раз навещает Моцарта, а для того это всегда самое радостное событие: ни с кем он не говорит так откровенно, как со своим «папой» Гайдном.

При одной из этих встреч он показывает дорогому гостю один из новых квартетов и просит дать ему оценку. Гайдн просматривает исписанные нотами листы, не меняясь в лице. Потом откладывает их в сторону, смотрит на Моцарта своими проницательными глазами и спрашивает:

— Сколько тебе сейчас лет?

— Двадцать восемь.

Гайдн в раздумье покачивает головой:

— Я в таком возрасте написал мою первую симфонию, а что до камерной музыки, то к ней я вообще не прикасался. А ты успел добраться туда, куда я в мои пятьдесят ещё не дошёл.

— Чрезмерная скромность заставляет тебя приуменьшать свои заслуги.

— Что значит «приуменьшать»? Я говорю только о фактах. Сколько опер ты успел написать! А сколько вышло из-под этих рук? И ни одна из моих даже приблизиться не может к твоему «Похищению»!

— Мне кажется, ты слишком много сил отдаёшь оплодотворению никуда не годных текстов. Но в этом мы оба не повинны. Вся беда в том, что немецких стихотворцев, способных создать подходящее либретто, на пальцах одной руки сосчитать можно. Не говоря уже о склонности нашей публики ко всему итальянскому.

— А почему ты, сынок, не возьмёшься за новую оперу? Да за такую, чтобы превзошла «Похищение»? Хозяева театров её у тебя из рук вырвут!

— Я попытался, дорогой папа. Привёз из Зальцбурга либретто... Ну, не совсем готовое, а наброски. Но почти сразу понял, что к этой дурацкой «Каирской гусыне» — так эта вещь называется! —

я ничего путного написать не сумею, а за такую музыку меня освищут и взашей вытолкнут со сцены. Вот я и бросил эту затею к чертям!

Гайдн громко смеётся.

— Бедный собрат по несчастью! — говорит он. — Неужели в Вене не сыщется ни одного острого пера, способного прийти тебе на помощь?

— Слышал я, будто сюда переехал из Лейпцига некий Да Понте. У него репутация прирождённого оперного либреттиста. Но я с ним не знаком и стихов его не читал. Вдобавок Сальери так оседлал его, что никому другому к Да Понте не подступиться. Сам понимаешь: если настырный итальянец за кого-нибудь возьмётся, нам, простым смертным, об этом человеке надо забыть.

— На твоём месте я всё-таки попытался бы связаться с этим господином.

— Да, если бы!.. — вздыхает Моцарт. — Но я не из любимцев счастья. Стоит мне приблизиться к нему, как обязательно на пути закружат демоны зла. В лучшем случае меня выбрасывает на берег, как после кораблекрушения.

— Спаси и сохрани! — сокрушается Гайдн, кладёт ему руки на плечи и с любовью заглядывает в глаза: — У тебя в душе волшебный клад: замечательная способность радоваться жизни! Храни это чувство, не позволяй его разрушить никаким проискам судьбы!

XXI

Вскоре после этой встречи с Гайдном тяжёл ал болезнь укладывает Моцарта в постель. Констанца приглашает доктора Зигмунда фон Баризани, который примерно год назад при сходных обстоятельствах быстро поставил мужа на ноги. С тех пор Вольфганг подружился с врачом. Доктор Баризани — преданный поклонник музыки Моцарта, к этому следует присовокупить лестные для него воспоминания об одном любовном эпизоде из жизни его младшей сестры, о котором он, правда, знал только понаслышке, потому что в это время учился в Вене. В разговоре доктор о нём не упоминает, но по всему его поведению видно, что он, конечно, предпочёл бы иметь в свояках гениального композитора, а не зачерствевшего служаку, придворного советника из Инсбрука. Когда он осматривает больного, тот спрашивает умирающим голосом:

— Думаете, близится конец?

— Почему, дорогой друг, я должен предполагать подобные нелепости? — успокаивает Моцарта фон Баризани. — Простуда, только и всего, ну, может быть, в более тяжёлой, чем в прошлый раз, форме. При вашей конституции заболевания, которые вызываются переохлаждением, наблюдаются часто. Но мы с ними справимся! Наберитесь терпения и тщательно следуйте всем моим предписаниям.

Доктор навещает пациента каждый день и с удовлетворением отмечает, что он медленно, но верно идёт на поправку. Когда Баризани приходит к Моцартам через неделю после того, как Вольфганг слёг, его приветствует своим щебетанием сидящий в большой деревянной клетке скворец.

— О-о, да вы в приятном обществе!

— Когда лежишь пластом, на душе совсем тоскливо. Вот жена мне и принесла клетку со скворцом, которого я купил на птичьем рынке весной. Я с самого детства ужас как люблю всё живое! Поначалу этот негодник никак не хотел петь, а теперь его не остановишь. Как будто знает, как я скучаю по моей любимой музыке!

Последние слова он сопровождает слабой улыбкой.

И вдруг врач замечает на постели лист бумаги с карандашными набросками:

— Ну, милый друг, кого-кого, а вас от музыки не отставишь. Ни при каких обстоятельствах!