Воронцов. Перезагрузка

Тарасов Ник

— И что дальше было?

— А дальше староста сказал, что дом то вовсе и не тётки моей, а жила в нем, пока податок уплачивала. А я выходит и не могу его уплачивать. А я просился к старосте работать. Я и читать умею и считать.

— Грамоте обучен?

— Да не. Просто умею.

— А что в мире делается, знаешь? А то давно я из дома не выбирался, новостей не знаю.

Митька замялся, переминаясь с ноги на ногу, словно ему неловко было стоять перед барином — пусть даже и его подельники уже обезврежены.

—

И… с чего начинать-то? — наконец выдавил он, комкая в руках потрёпанную шапку.

— Для начала представься, — предложил я. — По-человечески, а не как в разбойной шайке.

— Митька я, — буркнул парень, глядя куда-то мимо меня. — Митькой и кличут.

— Дмитрий, значит, да? — уточнил я.

Парень замотал головой, словно я предложил ему что-то непристойное:

— Не-е, боярин, Дмитрием меня не кличут. Митька, так всегда звали. Батюшка до крещения не дожил, а матушка… — он запнулся, — словом, Митька я.

— Ну, Митька так Митька, — кивнул я. — Давай, расскажи, что знаешь. Что в деревнях творится?

— Так что рассказывать-то? — он пожал плечами, но глаза его вдруг оживились, будто кто-то поднёс огонь к промасленному фитилю. — Беда у нас, боярин, неурожаи большие, третий год кряду. Подать большую платим, тягло тяжкое. Староста в Высоких Прудах уж который месяц волком воет — жаловался намедни, что ничего не останется на засев на следующий год. А не засеешь — и вовсе с голоду помрём. А сам приворовывает.

Я оценивающе посмотрел на парня. Информации с такого болтуна можно получить немало — умеет же судьба подкидывать нужных людей в нужный момент!

— Слушай, Мить, а ты Уваровку такую знаешь? Деревушку.

— Дак конечно, знаю, — он даже фыркнул, словно я спросил его, знает ли он, что солнце на востоке встаёт. — То ещё захолустье! Староста ихний, как к нам ходит за солью аль дёгтем, всё жалуется.

— На что жалуется?

— Да уйти всё хочет. Говорит, деревня заглохла совсем. Боярин-то прежний, что Уваровкой владел, помер давно, а новый носу не кажет. Избы гниют, скотина дохнет. Как зима — так думают, переживут аль нет.

— Ну вот и славно, — кивнул я, принимая решение. — В общем, так, Митроха, скакать никуда не надо, а берёшь гавриков, да и топай себе обратно к батюшке моему. А меня вот Митька проведёт, раз он дорогу знает.

— Эх, — вздохнул Митроха. — Лошадка то одна, а груз тяжелый.

Мы с Митькой подошли помочь. Сначала, взялись за тех, кто не мог идти сам. Взвалили их на лошадь, словно мешки с картошкой. Митроха связал им через живот лошади руки и ноги, чтоб не попадали. Двух других, у которых были сломаны кисти он привязал к седлу, достав веревку из телеги. Перекрестился зачем-то, да и отправился в обратный путь.

Я же продолжил расспрос Митьки. Тот, слово за слово, разошёлся — будто плотину прорвало. Начал рассказывать, что стало много разбойников, особенно на дорогах.

—

Народу деваться некуда, боярин, — говорил он, жестикулируя так, словно пытался нарисовать в воздухе карту губернии. — Кто с земли бежит, кто из острогов вырывается, кто от рекрутчины хоронится. Вон, намедни к нам в деревню заявились ночью какие-то, всю скотину перерезали. А до этого на Покров целый обоз с купеческим товаром под Озерками перехватили, всех до единого положили. Такая страсть была — люди боялись вёрст на десять вокруг из домов выходить!

— А у нас как — доедем до Уваровки то? — спросил я, мысленно прикидывая что еще может случиться по дороге.

Митька лишь кивнул, отмахнулся рукой и продолжил рассказ:

— Вот недавно — в Волчьем яру — трактирщика-немца всей семьёй вырезали. Даже девчонку малую не пожалели… — перекрестился, зажмурившись, словно видел эту картину перед глазами. — Говорят, беглые каторжники шалят. А по зиме — возле Сухого моста — целый санный поезд разграбили, что из столицы с товаром шёл. Десять человек охраны положили, а товару на три тыщи рублей увели! Купец, сказывают, умом тронулся с горя.

Я слушал, понимая, что мой путь до Уваровки, похоже, не будет лёгкой прогулкой. Митька же, распалившись, перешёл на внешнюю политику:

— А на южных границах, в государстве-то нашем, набеги продолжаются, — говорил он с таким видом, словно сам недавно вернулся с дипломатических переговоров. — Басурмане шалят, людей уводят. Мой двоюродный брат, Фёдор, в третьем годе под Ростовом в кабалу татарскую попал. Насилу выкупили, двести рублей собрали всем миром!

— А в городах что? — спросил я, пытаясь построить в голове картину этого параллельного мира.

— В городах порядки ужесточились, — Митька понизил голос до шёпота, хотя вокруг не было ни души. — Просто так уже не подойдёшь, особливо к казённым зданиям. Если на рожу не вышел — могут документы спросить на проверку. А не дай Бог, найдут чего запретное — секут нещадно! Вон, Кузьму-сапожника из соседнего села забрали в часть за то, что пьяный песни непотребные орал. Так он неделю в каталажке сидел, да ещё потом двадцать плетей получил.

Я решил перейти к более важному вопросу:

— А про государыню нашу Екатерину Алексеевну что слышно? Правда, что болеет?

Митька понизил голос, словно опасаясь, что его услышат шпионы, спрятавшиеся за каждым деревом:

— Истинная правда, боярин! Ноги у неё отниматься стали, — он сделал страшные глаза. — Но… — тут голос его упал до шёпота, — последние полтора десятка лет у неё появился новый лекарь. Мудрёный такой, сказывают, не нашенский. И лечит не как все прочие — ни пиявок, ни кровопусканий, а какими-то зельями да притирками заморскими. Поговаривают, что он то ли чернокнижник, то ли масон какой…

— Масон? Что ты такое несёшь? — удивился я.