Воронцов. Перезагрузка
Шрифт:
— Ты это с монастырём брось, — сказал я решительно. — Давай-ка пока при мне побудешь. Мне толковые люди нужны.
Лицо Митьки просветлело, словно солнце выглянуло из-за туч. — Ой, спасибо, боярин, за доброту вашу!
— Да что уж, — смутился я. — Да и не боярин я, а так… помещик получается мелкопоместный. — Я невесело усмехнулся, вспомнив про пятнадцать дворов деревни Уваровки, которая теперь, по воле судьбы, была моей.
— Да хоть горшком назови, только в печь не ставь, — выпалил Митька и сам смутился от своей дерзости.
Я рассмеялся — первый раз за весь
Телега с каждой кочкой всё сильнее пинала меня в пятую точку, будто мстя за всех начальников, которым я когда-либо дерзил. Народная мудрость не врёт: русские дороги — это отдельный круг ада, особенно в начале XIX века. То, что в моём времени гордо называлось «грунтовка», здесь считалось шикарной магистралью.
Несмотря на все прелести дорожного дискомфорта, я находил время, чтобы разглядывать всё вокруг. Всё-таки девственная природа разительно отличалась от той, с которой меня перебросило сюда из XXI века. Никаких линий электропередач, разрезающих горизонт, никаких пластиковых бутылок в кустах, никакого запаха выхлопных газов. Воздух был настолько чистым, что с непривычки кружилась голова — словно я забрался на высокогорье.
Леса стояли сплошной стеной, тёмные и непроходимые, подступая вплотную к дороге. Временами между деревьями мелькали тени — возможно, лесные жители, которым не было никакого дела до ещё одного человека, проезжающего мимо их владений.
— Глянь-ка, барин, — внезапно подал голос Митяй, указывая куда-то в сторону. — Ишь, лосиха с лосёнком. Редкость по нынешним временам.
И действительно, метрах в ста от дороги, на небольшой поляне, величественно и невозмутимо щипала траву лосиха, а рядом с ней топтался тощеногий лосёнок, неуклюже тыкаясь мордой в бок матери.
— А что, много лосей повыбили? — спросил я, наблюдая за животными.
— Дык это… Зверья-то много извели. Охоты барские, да голодные годы, вот мужики сами и промышляют… — Митяй неопределённо махнул рукой. — Раньше, сказывают, столько было всего, что за день пяток лосей можно было добыть. А теперь по неделе в лесу сидишь — хорошо, если след какой увидишь.
Ближе к вечеру мы стали подъезжать к Уваровке, о чём мне с нескрываемым облегчением сообщил Митяй.
Первое, что поразило меня при виде деревни — это тишина. Тихо, как на кладбище, только ветер шелестит в высокой траве, да где-то вдалеке лает собака.
— Ну что ж, скажу, впечатления специфические, — пробормотал я себе под нос, оценивая свои будущие владения.
Правильно бабка сказала — захудалая деревенька. Подъезжая, я насчитал семнадцать домов, три из которых были покосившимися и, можно сказать, на ладан дышали. Один вообще стоял с провалившейся крышей, зияя пустыми глазницами окон.
Увидев один, самый крепкий дом, с высоким тесовым забором и резными наличниками на окнах, я указал на него Мите, чтобы правил туда. Издалека он производил внушительное впечатление — добротный, крепкий, явно принадлежащий
— Не так уж и плох, — с надеждой подумал я, что самый приличный дом в деревне и есть мое имение.
Подъезжая к дому по центральной, так сказать, улице (на самом деле — просто широкой полосе утоптанной земли между рядами изб), я заметил, что с некоторых дворов стали выходить люди и поглядывать на нас. Женщины в длинных сарафанах и платках, прикрывая рот рукой, что-то шептали друг другу. Мужики, опёршись на заборы, провожали нас настороженными взглядами. Мальчишка лет десяти, с вихрастой соломенной головой, помчался впереди телеги, видимо, оповещая деревню о прибытии важного гостя.
Подъезжая к дому, я до последнего надеялся, что именно он и есть бабкиным, но каково же было моё разочарование, когда дверь раскрылась и на порог вышел довольно крепкий мужик лет пятидесяти, с окладистой бородой и пронзительным взглядом из-под кустистых бровей. Он был одет лучше большинства крестьян — в чистую рубаху и штаны, заправленные в начищенные сапоги, не лапти.
Он неторопливо спустился со ступеней и остановился у забора. Мы тоже остановились. Я спрыгнул с телеги, в очередной раз разминаясь и пытаясь вернуть чувствительность отбитой пятой точке.
— Кто такие? — достаточно сурово спросил мужик, осмотрев меня с головы до ног.
— А ты кем будешь? — нагло ответил я, чувствуя, что нужно сразу показать характер. В моём положении проявить слабость — значит, подписать себе приговор.
— Я староста Уваровки, Игнат Силыч, — гордо выпрямился мужик. — А вы представьтесь, будьте уж так добры.
Я представился, стараясь соответствовать образу дворянина:
— Егор Андреевич Воронцов, сын боярина Андрея Степановича.
Староста с явным отсутствием уважения слегка поклонился:
— О-о, боярин пожаловали… — и тут же, будто защищаясь, добавил: — Так подати-то недавно мы платили. Приезжал уже от боярина человек.
Я пристально посмотрел на него и со всей серьёзностью сказал:
— А я не за податью. Прибыл я к себе на землю, что мне бабка отписала. Покажи-ка мне, где тут имение моей бабушки.
Староста хмыкнув, чуть не рассмеялся в голос. Что-то в его глазах мелькнуло — то ли злорадство, то ли хитрость, — но он быстро справился с собой и указал на дом, расположенный в двух дворах от его. Как раз между нами был один из покосившихся, но «бабкин» выглядел не намного лучше. Ну хоть не тот, который один из трёх совсем разваливающихся.
— Вот, извольте видеть, — с деланной вежливостью произнёс староста, — имение вашей бабушки… богатое, щедрое, как и сама Аграфена Никитична,.
Я мысленно выругался. Дом представлял собой жалкое зрелище — кривой забор, скособоченная крыша, заросший бурьяном двор. Даже отсюда было видно, что дверь висит на одной петле, а окна затянуты бычьим пузырём вместо стекла. И то не все.
Глядя на моё вытянувшееся лицо, староста сменил тон на елейный:
— Боярин, так, может, у меня заночуете? Утро вечера мудрёнее, а там что-то придумаем. Может, найдём кого избёнку поправить, почистить маленько…