Воровка

Савчук Наталья

Слабое, едва заметное пламя согревает металлические пластины, сковывая в одну полосу обитые железом края. Дышать сразу становится трудно. Воздух не поступает, отчего паника поднимается волной в груди и застревает комом в горле, вызывая тошноту. Стены сундука давят, кажется, будто они сужаются, стремясь раздавить, задушить. Невольно задаюсь вопросом, что лучше попасть в руки одаренным, продлить свою жизнь на несколько дней и быть замученной под пытками или скоротать свои последние минуты здесь?

Непослушные руки быстро убирают ткань в сторону, подгребают её под колени, распределяют по краям, освобождая угол.

Если повезет, я смогу незаметно сделать щель, прорезать острым металлом дерево. Будь передо мной сейчас простые люди, я бы непременно сбежала. Но одаренные — это не люди. В их живет сила, которую не стоит испытывать на себе, и вряд ли в отличие от меня, они, живя в проклятом лесу, старались ее прятать. Они приняли ее, слились с ней воедино, пользуются ей каждый день, не боясь, что в глазах промелькнет ненужный цвет или с пальцев сорвется искра.

Происходящее вокруг ускользает, крутится водоворотом, смешиваясь в непонятый гул. Я из последних сил цепляюсь за ясность мысли, стараюсь прислушиваться к разговору, но ничего не получается, все внимание и силы направлены на ровную стенку сундука, в котором вот-вот появится щель.

От легкого едва слышного скрипа дерева замираю. Перед глазами кружатся цветные пятна. Большой гвоздь с пробегающим по нему свечением выходит прямо возле моих глаз, от чего крик едва не срывается с губ. Холодные пальцы тут же ложатся на холодный металл, усиливая воздействие дара, делая дыру больше, а потом еще одну и еще. Надеюсь, что одарённые не будут ночью разглядывать едва приметные отверстия в сундуке. Я заканчиваю как раз вовремя и остаюсь не замеченной. В ушах шумит, все звуки слышны, будто под толщей воды.

— Ого! — потрясенно восклицает мужчина рядом. — Да мне одному силы не хватит перенести! Это вам не мешок с зерном.

Моя голова слегка качается из стороны в сторону. Если это он про сундук, то зря. Будь он наполнен зерном — было бы куда тяжелее. Я непозволительно худа для своего возраста. Пышными формами похвастаться не могу и вешу, как мешок с мукой.

От глухого удара, я порывисто вздыхаю и, уже ничего не понимая, окончательно увязаю в терпком беспросветном мраке.

Следующее пробуждение даётся мне еще тяжелее. Картины мелькают перед глазами, сменяются одна на другую. Звук стучащих друг об друга зубов, настойчиво приводит меня в чувство. Тело изводится дрожью. Воспоминания приходят постепенно, приливами.

Прислушавшись, я прикладываю руку к прохладному металлу. Искра огня пробегается по пластинам и легко разъединяет их. Дар отзывается нехотя, с некой ленцой, он еще не успел полностью восстановиться и продолжает пить энергию своей хозяйки.

С шумом выдохнув, я медленно приподнимаю крышку сундука и смотрю в небольшую щель. Привыкшие к темноте глаза с легкостью рассматривают выстроенные вдоль стены мешки, развешенные лук, острый перец, кисти сушеных ягод и трав, освещённые узкой полоской лунного света, от небольшого окна, расположенного под самым потолком. Помещение, в котором я очнулась, небольшое и вытянутое.

От понимания, что дар отнял у меня непозволительно много времени, к горлу подступает горечь, а к лицу приливает жар.

— Проклятый огонь! — со злостью шиплю, подтягиваю затекшие ноги к груди, и растираю пальцы на ногах. — Кыш мурашки, кыш!

Онемевшие холодные ступни потеряли чувствительность,

устоять на них я вряд ли смогу. Упаду сразу же — стоит только встать. Корю себя, что проспала так долго в неудобной позе, когда жизнь висела на волоске… Мне определенно, что будет вспомнить через пару лет, когда вся моя прошлая жизнь будет перечеркнута. Но я ничего не забуду, чтобы вновь не опуститься на дно, в котором кручусь после смерти отца и стараюсь выжить.

Ноги массирую долго, поднимаюсь вверх, прищипывая и поглаживая кожу, и опускаюсь вниз, царапая ногтями. Чувствительность возвращается слишком медленно, а беспокойство напротив все сильнее нарастает, требуя бежать. Я все сильнее надавливаю, проминаю затёкшие мышцы и сжимаю зубы, чтобы не разрыдаться. Реветь — это последнее что я сделаю для того, чтобы помочь себе. Слезы — это бессилие, слабость. А слабые не выживают. Хоть отец и говорил, что особенность их рода жить до последней капли крови, проверять это мне не хочется. Я боюсь боли и того, что могут со мной сделать, чтобы вытравить огонь внутри. Люди называют это очищение. С нами поступают хуже, чем с ведьмами. Хотя, тех тоже уже давно нет. Они существуют лишь в сказках, да в сказаниях о Тьме, но даже их просто сжигали на костре! Одаренные огнем же должны пройти обряд очищения. И если уж люди придумали такие зверства для них, что же делают одаренные? Отец говорил никогда не попадаться им, никогда не приезжать на земли, которые граничат с проклятым лесом. Что же… я нарушила все его запреты. Кипящее масло для моего горла уже в руках палача, стоит только сдаться.

По щеке скатывается непрошенная слеза, а затем еще одна и еще. Скулы сводит от сжатых зубов. Растираю сырость кулаком по лицу, не жалею нежную кожу возле глаз и тру их особо сильно. Поддаваться слабости не мой удел, иначе пропаду, но, несмотря на мои усилия, ненужный страх забирается в голову, рисуя непритязательные картины. Темнота, в которую погрузилась комната, пугает. Кажется, что у стен, среди мешков, сидят одаренные, такие же монстры как и я, задача которых проследить за мной, узнать, что за дар живет в моём теле. Кожей ощущаю их взгляды, чувствую их дыхание и ярость от слишком долгого ожидания. Признавать самой себе, что я слабая трусиха не просто.

Успокоить своё дыхание и встать мне стоит огромных усилий. Атласную ткань, которую обмотала вокруг себя, снимаю, если придётся бежать, она будет сковывать движения, но прихватываю её с собой на случай, если не найду никакой более подходящей одежды. Опустившаяся ночь хоть и пугает, но, весьма кстати, ведь все спят, и никому нет дела, до маленькой тени, идущей вдоль стен. Каждый мой шаг осторожен, я вступаю только на носок, мягко пружиня от пола, так чтобы не издать ни единого звука. Возле двери замираю, прислушиваюсь, прислонив ухо к дереву, и толкаю ее вперед.

Большие окна, не закрытые привычными шторами с бахромой, пропускают лунный свет. В полутьме угадываются очертания полок, уставленных какими-то предметами и широкий стол с множеством стульев. Все углы завалены кучей толи мешков, толи какого-то тряпья. В ночи не разобрать, но это было и не важно. Куда важнее полная тишина, в которой не слышно ни похрюкивающего храпа, ни пьяных голосов, ни шепота сплетниц, ни вскриков от азартных игр.

К дверному проему я крадусь, втянув голову в плечи. Руки дрожат.