Воровские гонки
Шрифт:
– И без "бэ", и без "хэ", - вяло ответил Дегтярь и с наслаждением отхлебнул темного, как кофе "Гиннесса".
– Неужели через неделю?! Ты что-то знаешь?
– Преступники всегда оставляют следы. Еще не было ни одного, кто бы не оставил. Просто не все оперативники умеют выстраивать эти следы в логическую цепочку...
– Так знаешь или нет?!
– Это тайна следствия.
– Даже от меня?
– Вы можете проговориться...
– Да кому!.. Я ни с кем, даже с женой...
Как назло вспомнился мрачный милицейский подполковник с его намеками на Лялечку. Ну не могла
Поморщившись, Рыков так и не вспомнил, брал он ее когда-нибудь домой или не брал. В последнее время столько всего случилось, что он уже начинал путаться в мелочах. Его словно бы заставляли тренировать память, а он упрямо не поддавался.
– Вы не знаете мою Лялечку, - зачем-то защитил он ее.
– У нее, конечно, характер бесенка, но она чиста душой. Я сделал ее счастливой, я дал ей все, что она хотела: хороший дом, прислугу, досуг, турпоездки. И она платит мне любовью и верностью...
Глоток пива чуть не вылетел из горла Дегтяря на белоснежную скатерть. Невероятным усилием он все-таки вогнал горькую, превратившуюся в вату жидкость в желудок и только потом прокашлялся в кулак.
– Я долго скрывал от нее факт кражи, но потом все же посвятил и ее в эту тайну. Сначала она была вне себя, но вчера после обеда она вернулась от подруги и долго жалела меня. Так может жалеть только Лялечка...
Между Рыковым и женой лежала дистанция в двадцать шесть лет. По идее он должен был ощущать ее дочкой, тем более, что где-то в бесконечной муравьиной Москве жила и его настоящая дочь, ровесница Лялечки, и Дегтярь на какое-то время понял собеседника. Понял и тут же забыл это чувство. Для него лично Лялечка была прокомпостированным автобусным билетом. Он выжал из нее все что мог. И даже больше. Впрочем, оставался еще видеодиск в сейфе генерала, и этим диском, как доильным аппаратом из коровки, он мог еще немало надоить денежного молочка из Лялечки.
– Неужели у тебя так строго в конторе?
– не мог успокоиться Рыков. Ну, хоть что-то ты можешь мне сказать? Пропали мои денежки. И я сильнее других заинтересован...
– Я боюсь вашей реакции, - вяло ответил Дегтярь.
– В каком смысле?
– В таком же, в каком предчувствовал ее Барташевский, когда уговорил вас не ехать в магазин электроники, через который ушли деньги...
– Откуда ты знаешь?
– Я уже говорил, я - профессионал... Вот я сейчас вам скажу, что через сутки после отпуска товара из этого магазина уволились две девушки: кассирша и продавщица из отдела телевизоров. Скажу, а вы броситесь их разыскивать по городу. Возможно, найдете. И что потом?
– Я их убью!
– Вот именно. А за что?
– Значит, эти две мочалки меня и обокрали?!
Оба кулака Рыкова лежали на столе. Пивная кружка рядом с ними смотрелась коньячной стопочкой. Рыжие волосы на пальцах шевелились и переливались в свете хрустальной бра.
– Вряд ли, - с безразличием ответил Дегтярь.
– Возможно, их увольнение - случайный факт. Но я уже работаю по этой версии. И по ряду других. Скорее всего, красноярцы и есть главные действующие лица этого мошенничества...
Кулаки уплыли под стол. Рыков насупил брови, пожевал ими кожу под веками и поделился своими ощущениями:
– Ну, я вконец запутался! Так кто украл: бабы или эти...
– Красноярцы.
– Да и хрен с ними! Хоть чукчи! Ты мне скажи, будут у меня деньги
через неделю?
Дегтярь не любил по сто раз говорить об одном и том же.
Отвернувшись, он изучил цветную россыпь этикеток на бутылках бара, скучную физиономию бармена, ноги официантки, плавно несущей по залу поднос с пятью бокалами для новых посетителей, потом вернулся взглядом уже к своей полупустой кружке, приподнял ее с картонного диска, украшенного золотой арфой, промолчал и после повторного вопроса Рыкова и, не поднимая глаз от собравшейся у стенки беленькой нитки пены, попросил:
– Мне требуется от вас один список. Я не думаю, что он будет слишком велик. Вы можете написать его прямо сейчас.
– У меня и ручки-то нет...
– Возьмите, - протянул свою Дегтярь.- Вот вам и блокнотик.
– А что писать?
– Фамилии тех, кто знал цифровой код ваших карточек. Это первая колонка. Во вторую впишите тех, кто мог иметь к ним криминальный доступ...
– Это как?
– Ну, к примеру, мог на время вытянуть у вас их из кармана, из стола...
– В офисе?
– Да. В офисе, в машине, дома, наконец...
Едкий смех Рыкова гулом трубы качнулся над столом. Скучный бармен посмотрел на огромного посетителя с испугом.
– Так это мне твоего блокнота не хватит!
– пророкотал он.
– Значит, в список загонять весь персонал компании, шофера, друзей, банкиров, домработницу?! Так, что ли?
– Вы хотите сказать, что любой из вашей фирмы мог зайти в ваш кабинет и списать номера карточек?
– А что тут такого? У меня современная контора! Отношения - вполне демократические. Абсолютно со всеми!
– Ладно. Пишите всех, кого считаете нужным, - сдался Дегтярь.
Он не любил привлекать внимание. А шум, рождаемый оперным голосом Рыкова, делал почему-то именно его, Дегтяря, центром внимания, как будто это именно он заставлял так орать рыжего гиганта.
– У меня одно условие!
– не сбавлял громкость Рыков.
– Какое?
– Лялечку я не впишу. Ни в тот список, ни в этот...
– Это ваше право, - согласился Дегтярь и просто ощутил прилив счастья оттого, что его шариковая ручка, сжатая монументальными пальцами горе-миллионера, забегала по страничке блокнота.
Глава двадцать вторая
ОГРАБЛЕНИЕ ПО-РУССКИ
В последнее время Топора стала мучать бессонница. То ли газа,
распыленного в купе, ему досталось больше, чем другим, то ли страх
бодрил сильнее обычного, но только не было ночи в Приморске,
которую бы он проспал от и до.
На этот раз его вышибло из сна в третьем часу. Он вскочил на кровати, широко распахнув рот, и с жадностью рыбы, выброшенной на берег, стал хватать вонючий липкий воздух. Перед глазами дымкой таяло видение сна: черная бездонная пропасть, узенькая, канатом раскачивающаяся дощечка, переброшенная с края на край и Топор на середине этой дощечки. Назад идти нельзя. Почему нельзя, он не понимает. Есть только один путь - вперед. Нет, два пути. Еще один - вниз, в черную пасть пропасти. Оттуда слышны какие-то голоса, стоны, всхлипывания. Его словно умоляют не упасть, хотя он не понимает, что от этого тем, кто уже упал. Наоборот, они бы обрадовались, если бы он тоже свалился.