Воспоминания об Александре Грине
Шрифт:
По- видимому, ему захотелось напомнить, что он со стороны матери чистейший татаро-монгол, а со стороны отца -тоже какой-то, как тогда говорили, «инородец» восточного происхождения.
Рассказываю об этом, потому что сейчас, спустя полвека, интересно вспомнить, какие вопросы обсуждались тогдашними писателями даже за пиршественным столом.
Есть люди, которые до сей поры утверждают, что после революции 1905 года, при наступившей реакции, почти вся русская литература стала приносить обильные жертвы на алтарь безверия, уныния и равнодушия. Если это и правда, то только по отношению к некоторым изолированным группам литераторов, которых
Купринская группа, включая Грина, никогда к этим людям не принадлежала, декадентов и гробокопателей высмеивала. Даже порядочное время спустя, в эмиграции, когда общая судьба отверженных родиной людей должна была несколько сгладить взаимную неприязнь, Куприн в Париже люто ненавидел «господ Мережковских» и наградил их меткой и убийственной кличкой: «отравители колодцев».
Мы с Грином вернулись в Петербург часа в три ночи.
Вышли из Варшавского вокзала, ступили на тротуар, оглянулись по сторонам и увидели, что оглядываться, собственно говоря, не на что. Город был плотно закутан в густейший молочный туман. Такого тумана я, уроженец Питера, никогда в жизни не видел. Это был неосязаемый океан чего-то белого, насыщенного щекочущим ноздри запахом пароходного, фабричного и печного дыма, который, как это обычно бывает, завязнув в тумане, стелется низко над самой землей.
Медленно и осторожно двигаясь по тротуару от одного светлого фонарного пятна к другому, мы вдруг с величайшей радостью наткнулись на извозчика. Подо
* * *
PAGE 210
шли к нему на расстояние полушага и увидели, как он, сгорбившись, сидит на облучке, опустив голову и засунув руки в рукава.
Ночной извозчик - классическая фигура старого Петербурга. Вот эдак, ночь за ночью, часами дожидался он случайного, большей частью хмельного седока, который за тридцать копеек нанимал его куда-нибудь на Черную речку или в Гавань. Худая кляча два часа тряслась по булыжникам. Потом седок, не расплатившись, исчезал через проходной двор, а несчастный «ванька» (так звали тогда питерских извозчиков) в отчаянии хлопал себя по бедрам и крыл всех бар распоследними словами.
Наш извозчик, очевидно по причине тумана, решил вообще не двигаться с места. И нам больших хлопот стоило уговорить его отвезти нас, через весь город, на Петербургскую сторону. В конце концов он согласился, наверное потому, что уж очень скучно было оставаться в одиночестве среди этакого туманища.
И вот мы поехали, то и дело натыкаясь на фонари и тумбы. Пешеходов не было, трамваи не ходили, автомобили тогда были в редкость. Единственными указателями направления служили длинные и невыразимо тоскливые гудки, несущиеся со стороны Невы, - это пароходы и буксиры предупреждали друг друга.
Очевидно, Грина нервировала эта таинственная обстановка. Он без конца говорил, и я впервые имел возможность более или менее близко прикоснуться к его беспокойной душе.
Впрочем, говорил он довольно бессвязно. Это все были какие-то невеселые воспоминания, часто переходившие в жалобы. Иногда прорывались скорбные фразы о том, как трудно устроить личную жизнь, а в особенности - поладить с женщиной, которая не может или не хочет тебя понять…
Такого рода излияния стали для меня понятны, когда
Впрочем, она нас не приняла, и мы снова очутились на улице. Грин сказал извозчику, что теперь мы поедем в Старую деревню. Это было еще верст пять.
И снова извозчик почему-то согласился, и мы через мост выехали на Крестовский остров, представлявший собою огромный парк.
PAGE 211
Здесь мрачное впечатление от тумана дополнялось еще таинственным шумом деревьев и однообразным шуршанием колес по крупному песку аллей.
Мы очень долго ехали по этим аллеям. Вдруг Грин схватил меня за плечо и стал взволнованно говорить мне на ухо, показывая куда-то в сторону:
– Видишь это светлое пятно? А под ним - видишь белую вывеску с надписью: «Цветы»? Так вот, представь себе, что мы уже третий раз проезжаем мимо этой вывески!… Наблюдай!
Прошло минут десять, и действительно, мимо нас снова проплыл цветочный киоск, заколоченный досками и освещенный фонарем.
– Мы кружимся около него, как на карусели!
– дрожащим от волнения голосом сказал Грин.
– Какая там карусель? С чего ты взял?
– заявил я, чувствуя, однако, что и меня охватывает какое-то неприятное чувство.
– Ты понимаешь - извозчик не может выбраться из заколдованного круга и мы будем здесь вертеться, пока не сойдем с ума!
Грин уже не сдерживал себя. Голос его звенел. Ткнув кулаком в спину возницы, он закричал во все горло:
– Ты что же, не видишь, что мы кружимся на одном месте? Сейчас же поворачивай куда-нибудь в сторону!
Извозчик молча пощелкивал языком, понуждая лошадку, а она мерным «трюхом» продолжала тащить пролетку.
Скоро мы увидели проклятый киоск в пятый, потом в шестой раз. Для меня стало совершенно ясно, что мы попали на так называемое «корсо» - круговую аллею, по которой летом, чтобы показать себя, выезжала на собственных экипажах петербургская знать: богатые, роскошно одетые дамы и девицы с их кавалерами, гарцующими рядом на породистых лошадях.
Как бы там ни было, нервы Грина не выдержали. Он взревел:
– Сейчас же сворачивай в сторону, гужеедская твоя душа! Если не свернешь, я тебя тут же на месте застрелю! Вот, револьвер в моей руке!
Никакого револьвера не было. Тем не менее угроза подействовала, но совершенно неожиданным для нас
PAGE 212
образом. Дальше все пошло точь-в-точь, как в известном чеховском рассказе: извозчик мешком свалился с облучка и исчез в тумане. Лошадь остановилась. Нас со всех сторон охватила мертвая тишина.
– Не нужно было так грозно, - сказал я.
– Что же мы теперь будем без него делать?
– Пойдем искать этого чудака, - после некоторого раздумья предложил Грин.
Ауканье, поиски и уговоры заняли не менее часа.
Общими усилиями мы выбрались наконец из «корсо» и через Елагин остров попали в Старую деревню - отдаленный пригород столицы.
Здесь меня ждала новая неожиданность - мы оказались у «Ивана Ивановича», о котором говорил всеведущий Куприн.
Директор частной психиатрической лечебницы встретил нас молча и недружелюбно. Дал выспаться, а утром в очень решительной форме заявил Грину: