Воспоминания об Александре Грине
Шрифт:
– Я, как-никак, несу за вас ответственность, а вы убежали тайком неизвестно куда и пропадали целый месяц… Давайте расстанемся по-2хорошему… Вот ваши вещи и вот вам рубль на дорогу… 2
После этого у нас с Грином началась совместная жизнь в подвальной комнате на Боровой улице.
Надо было писать, зарабатывать на жизнь.
Быстрее всего дело оборачивалось в еженедельных журналах. Туда можно было принести рассказ или стихотворение и тут же получить от редактора записку в бухгалтерию с просьбой - выдать подателю такую-то сумму. Суммы были невелики: за рассказ размером в
В нашей комнате было темновато. Для работы мы занимали места на двух смежных подоконниках - Грин слева, я справа. Работали молча. Грин писал на отдельных небольших листках, разборчивым почерком, с небольшим количеством поправок. Я заметил, что он, прежде чем написать фразу, долго ее обдумывает и в это время еле слышно что-то бормочет - видимо, пробует ее на слух про себя.
* * *
PAGE 213
Мы с ним никогда не советовались и не читали друг другу только что написанное. Не бывало у нас серьезных разговоров и о том, что было уже напечатано. Мы как будто взаимно дали молчаливое обещание - не лезть один к другому в душу.
Тогда мне казалось, что таким образом соблюдается какое-то целомудрие. На самом деле это, наверное, была самая обыкновенная застенчивость. Мы оба прикрывали ее напускной грубостью и эксцентризмом. Явление довольно распространенное.
Скажу по правде, для меня было за глаза достаточно нескольких слов Грина, с которыми он однажды обратился ко мне, теребя ворот моего пиджака:
– Видишь ли… когда я пишу, мне все время приходится беседовать с моими героями и даже спорить с ними. Они тоже не оставляют меня в покое своими рассуждениями… Наверное, и тебе было бы неприятно, если бы кто-нибудь, непрошеный и непосвященный, стал вмешиваться в твою интимную беседу… Ведь так?
Впрочем, однажды я не удержался и спросил (это интересовало всех): почему Грин избегает точной географии и обычных имен для своих героев?
Он сказал мне по этому поводу:
– Не думаю, что у тебя изменится отношение, ну, скажем, к Гамлету, если тебе скажут, что он не датчанин, а, допустим, житель Новой Зеландии…
Все прошлое Грина, полное тяжелых испытаний - моральных и физических, - даже у очень выносливого человека могло бы воспитать одно только отвращение к жизни. К счастью для него, да и для нас, его читателей, этого не случилось. Может быть, оттого, что он еще в детстве привык просто убегать от всех мерзостей, которые его окружали в семье, в школе, на улице. Он запоем читал и перечитывал книги, где правда переплеталась с причудливой, веселой и трогательной выдумкой.
Став взрослым, Грин заслонялся от жуткой действительности царского режима светлыми видениями и мечтой о том времени, когда будут жить одни только честные, трудолюбивые, добрые и светлые духом люди.
При этом он всегда повторял, что запрещать мечту - это значит не верить в счастье, а не верить в счастье -
Мы имели основания думать, что Грин среди писателей, к которым он относился с большой любовью и
PAGE 214
уважением, особенно выделяет близкого ему по духу американского писателя Эдгара По. Когда мы жили вместе, он часто читал вслух его стихи, на стене у него висел портрет удивительного американца.
Когда Эдгара По называли «чистым фантастом», Грин решительно возражал.
– Надо же понимать, - говорил он, - что этот писатель создавал необыкновенное ради самого обыкновенного. Вот он чудесным образом воскрешает египетскую мумию. Для чего? Чтобы, опершись на это сверхъестественное событие, начать разговор о самых реальных вещах.
В другой раз, когда зашла речь о так называемой «чистой фантастике», Грин заявил:
– Нет ни чистой, ни смешанной фантастики. Писатель должен пользоваться необыкновенным только для того, чтобы привлечь внимание и начать разговор о самом обычном. Путешествие на Луну для Жюля Верна не было самоцелью; ему хотелось показать, как люди разных мыслей и темпераментов ведут себя во время этого рискованного путешествия, по каким путям течет изобретательный ум человека и что в конце концов руководит людьми, решившими добраться до спутника Земли…
В качестве другого примера Грин привел «Нос» Гоголя.
– Таинственное исчезновение носа, - говорил он, - понадобилось писателю для того, чтобы под этим неожиданным углом показать человечеству грубость и пошлость… Так же из вашей памяти быстро уплывает привидение в «Пиковой даме», потому что вас поглотила вполне реальная судьба Германна.
Как- то заговорили мы о так называемых «чудаках». Вспомнили, конечно, Дон-Кихота, мистера Пикквика, князя Мышкина…
Грин, улыбаясь так, как он умел улыбаться, - снисходительно, сквозь густые, коротко подстриженные усы, - заявил:
– И охота вам делать из чудаков каких-то белых ворон, людей не от мира сего! Да ведь это же - основа основ, костяк, на котором держится вся рыхлая и податливая мякоть, составляющая массу так называемых средних, нормальных, уравновешенных людей.
Можно было не сомневаться в том, что и Грин принадлежал к этой славной компании чудаков, особого,
PAGE 215
российского пошиба, и, конечно, в самом тончайшем и изысканном смысле.
О его чудачествах и странных на первый взгляд поступках можно было бы рассказывать часами. Сейчас я не собираюсь этого делать, но считаю нужным заметить, что чудачество никогда не было для него чем-то надуманным, напускным, игрой, позой. Это шла у него от самого строя души - сложной и капризной.
Кое- кто считал Грина мистиком. Между тем он с едкой иронией относился к довольно обычным в те годы разговорам и суждениям о «таинственном», «сверхчувственном» в области человеческих представлений, от чего сильно попахивало поповством и мракобесием.