Воспоминания
Шрифт:
Двое других – мой кузен Николай Николаевич и мой племянник Дмитрий Павлович – пали жертвами безудержного воодушевления своих сторонников.
Столкновение их интересов в обстановке общей бедности и изгнания изрядно озадачивало сторонних наблюдателей. Так как Советский Союз начал шестой год своего существования [36] и не выказывал признаков скорого краха, битва претендентов казалась в высшей степени неуместной, чтобы не сказать больше; тем не менее многочисленные русские беженцы воспринимали ее всерьез.
36
Автор имеет в виду шестой год Октябрьской революции 1917 г., тогда как Советский Союз был образован лишь 30
Они общались; они группировались; они интриговали. И по старинному русскому обычаю, они заговаривали друг друга до бесчувствия. Бледные, в поношенной одежде, они собирались на митингах монархистов и заполняли душные, прокуренные парижские залы, где видные ораторы почти каждый вечер обсуждали сравнительные достоинства трех великих князей.
Кто-то слушал длинные цитаты из законов Российской империи, подтверждавшие неотъемлемые права Кирилла. Их приводил пожилой сановник в пальто, которое было в моде в эпоху принца Альберта. Он напоминал живой труп, которого сзади поддерживала пара невидимых рук. Кто-то внимал увешанному орденами генерал-майору, который кричал, что «большие массы населения России» настаивают на том, чтобы видеть на троне Николая Николаевича, бывшего главнокомандующего императорской армией. Кто-то восхищался красноречивым московским адвокатом, который так пылко отстаивал права молодого Дмитрия, что, выступай он в суде, он вызвал бы слезы в глазах присяжных.
Монархисты собирались совсем недалеко от Больших бульваров, где толпы беззаботных парижан распивали спиртные и безалкогольные напитки, не ведая о том, как важно избрать нового правителя России.
Так как мои политические взгляды были хорошо известны и не поддерживались в среде русских монархистов, мое имя не произносилось даже шепотом. Но однажды мирным декабрьским утром, проснувшись, я прочел, что на собрании «раскольнической» фракции роялистов царем провозгласили моего сына Никиту. Новость меня расстроила. Я пылко протестовал. То, что начиналось как невинное развлечение, все больше приобретало масштабы трагической и сомнительной силы. Мне не было дела до того, как мои кузены и племянники будут приспосабливаться к новой жизни, но я хотел оградить родного сына от перспективы стать посмешищем. Он служил в банке, был счастливо женат на подруге детства, графине Марии Воронцовой, и не испытывал никакого желания конкурировать с великим князем Кириллом Владимировичем. Последовало абсурдное и болезненное объяснение. Бывшие русские либералы, ставшие монархистами из-за превратностей судьбы, уверяли его, что они считают мое вмешательство дополнительным доказательством моего «дрейфа к большевизму». Подобные слова, произнеси их кто-то другой, рассердили бы меня, но, когда их бросили мне в лицо те же болтуны, которых я считаю напрямую ответственными за гибель империи, я счел их едва ли не комплиментом.
Я понял, что, хотя и не большевик, не мог не согласиться с моими родственниками и друзьями. Я огульно осуждал все, что делали Советы, лишь потому, что это делали Советы. Правда, они убили трех моих братьев, но они же спасли Россию от превращения в вассальное государство союзников.
Я попеременно то ненавидел большевиков и жалел, что не могу убить Ленина или Троцкого собственными руками, то, узнав об очередном конструктивном поступке московского правительства, едва не кричал: «Браво!» Подобно всем не слишком убежденным христианам, я не знал, как избавиться от ненависти – разве что растворив ее в еще более пылкой ненависти. Повод для такой ненависти представили поляки.
В начале весны 1920 года, когда я увидел заголовки французских газет, которые объявляли о триумфальном марше Пилсудского по заснеженным полям Юго-Западной России, что-то во мне щелкнуло, и я забыл, что не прошло и года с убийства моих братьев [37] . Я мог думать только об одном: «Поляки скоро возьмут Киев! Вечные враги России отрежут империю от западных границ!» Я не смел громко делиться своими опасениями, но, слушая бессмысленную болтовню беженцев и глядя на их лица, расцвеченные улыбками, я всей душой желал победы Красной армии.
37
Братья
То, что я великий князь, не имело значения. Я был русским офицером, который поклялся защищать страну от врагов. Я был внуком человека, который угрожал распахать улицы
Варшавы, если поляки еще раз посмеют нарушить союз с Российской империей. В голову мне пришли слова моего предка, произнесенные 72 года назад. Поверх рапорта, в котором описывались «ужасающие поступки» бывшего русского артиллерийского офицера Бакунина, поведшего толпу немецких бунтовщиков в атаку на крепость в Саксонии, император Николай I написал большими буквами: «Ура нашим артиллеристам!»
Сходство нашей реакции сильно поразило меня, но я радовался, когда Буденный разбил легионы Пилсудского и вытеснил их назад, в Варшаву. На сей раз комплиментов удостоились русские кавалеристы, но во всем остальном немногое изменилось с дней моего деда.
– Но вы, кажется, забываете, – заметил мой верный секретарь, – что среди прочего победа Буденного означает конец надеждам белой армии в Крыму.
Хотя его замечание было верным, оно не поколебало моих убеждений. Тогда, в богатое событиями лето 1920 года, мне стало ясно, как ясно и сейчас, в более спокойные дни 1933 года, что, одержав решительную победу над поляками, советское правительство сделало то, что обязано было сделать любое нормальное правительство страны. Каким бы странным ни казалось, что единство Русского государства отстаивают члены Третьего Интернационала, факт остается фактом: с того дня Советы вынуждены были отстаивать принципы национальной политики, заложенные еще Иваном Грозным, укрепившиеся при Петре Великом и доведенные до своего пика при Николае I: защищать границы государства любой ценой и шаг за шагом продвигаться к естественной границе на западе! Я уверен, что мои сыновья доживут до того дня, когда будет положен конец не только вздорной независимости балтийских республик, но Бессарабия и Польша вновь будут отвоеваны Россией, а границы на Дальнем Востоке будут значительно перекроены.
Тогда, в 1920-х годах, я не смел заглядывать так далеко. Правда, в то время мои мысли занимала одна личная проблема. Я видел, что Советы с честью завершили длительную Гражданскую войну. Я слышал, что они все меньше и меньше говорят о том, что прежде интересовало их ранних пророков в безмятежные дни «Кафе де Лила», и больше и больше —
о том, что всегда было жизненно важным для подавляющего большинства населения России. И вот я, человек, потерявший значительное состояние и ставший свидетелем гибели подавляющего большинства своих родственников, спрашивал себя: «Могу ли я, уроженец империи, человек, воспитанный в убеждении о непогрешимости государства, по-прежнему осуждать нынешних правителей России?»
На мой вопрос нельзя было получить однозначный ответ. Александр Романов кричал: «Да!» Великий князь Александр Михайлович говорил: «Нет».
Первый испытывал откровенную горечь. Он любил свои процветающие имения в Крыму и на Кавказе. Ему очень хотелось еще раз зайти в кабинет в его дворце в Санкт-Петербурге, где бесконечные полки были уставлены переплетенными в кожу томами по истории флота и где он мог целыми вечерами перебирать свои драгоценные древнегреческие монеты, вспоминая о том, сколько лет ему понадобилось, чтобы найти их.
К счастью для великого князя, я всегда проводил различие между ним и Александром Романовым. Как обладатель высокого титула, я понимал, что мне и мне подобным не обязательно обладать умом или демонстрировать полет фантазии. Очутившись на перепутье, я не колебался. Более того, я обязан был положиться на собственные принципы, банальные по сути, но удивительно эффективные. Хранить верность стране. Следовать примеру предков. Не пренебрегать советами сверстников. Я хранил верность России и следовал примеру первых Романовых, которые никогда не считали себя выше своей империи. Поэтому я делал вывод, что советскому правительству лучше помогать, а не мешать в его опыте и желать ему успеха там, где потерпели неудачу Романовы.