Вот в чем фокус

Дробиз Герман Федорович

Сутулый криво улыбается.

— Посмотрите на себя: как вы ходите? Как горбун. Ведь вы ее даже не видите! — Размашистым жестом босой указывает на луну. Румяная луна принимает уко­ризненное выражение.— Она вас, получается, не очень- то волнует. Честное слово, вы извините — но если не нравится, нечего и ходить. Нечего тут шляться,— грубо заканчивает босой.

Сутулый переминается с ноги на ногу, взгляд его полон скепсиса и презрения.

— А вам, стало быть, нравится? —

сухо спрашива­ет он.

— Нравится.

— Идиот! — взрывается сутулый.— Вы больной. Та­кой же больной, как я. Мы оба больны.

— Ерунда,— бодро опровергает босой.— Я здоров, нигде ничего не болит.

— Не юродствуйте,— возмущается сутулый.— Вы меня прекрасно понимаете. Вам тоже стыдно бродить среди ночи по проводам, когда все нормальные люди спят.

— С чего вы взяли, что все? Взгляните.

В доме на углу светится одинокое окно.

— Скорее всего, бессонница,— предполагает суту­лый.— Или, еще вероятнее, напился и уснул при полном свете.

— А может, стихи сочиняет?.. Надо из вас этот пес­симизм выбивать. Выколачивать надо... Давайте, летом в Ленинград махнем. Я давно собираюсь. Исаакий... Нева... Над мостами побродим... Белые ночи — пред­ставляете?

Сутулый глядит на него с ласковым сожалением.

— Лечить нас с вами надо, молодой человек. Но как? Вот вопрос. Физиотерапия не помогает, медикаменты бессильны, гипноз — чушь. Иглоукалывание пробовал — мертвому припарка... Вы как на провод ступаете? — неожиданно спрашивает он.

— Черт меня знает, как ступаю,— радостно откли­кается босой.— Не задумывался.

— А у меня он, как назло, между пальцами вреза­ется. Между большим и указательным. Прямо через подметку режет.

Он поочередно снимает туфли, растирает ступни, кряхтит.

— Ходим-бродим, ходим-бродим,— шепчет он, обу­ваясь.— Стыд, стыд-то какой...

Забрасывает руки за спину.

— Прощайте, молодой человек.

— До новых встреч! До скорого свиданья.

Сутулый уходит по троллейбусным проводам. Руки

заброшены за спину, пальцы раздраженно мнут воздух, словно в каждой ладони зажато по резиновому мячику для развития мускульной силы. Турецкие туфли с легким свистом шаркают по проволоке.

— В Ленинград, а? — кричит вдогонку босой.— Не пожалеете!

Сутулый не оборачивается.

«Неизлечим,— думает он про босого.— Абсолютно безнадежен».

«Вот чудак-человек,— думает босой про сутулого.— Нормальный, а лечится».

Он показывает вслед ему язык, после чего идет на­право, по трамвайному проводу. Проходит через весь центр города, постепенно выворачивая влево, и в конце концов снова оказывается на троллейбусной трассе. Затем, знакомым

уже способом, по растяжке, он дости­гает стены огромного Зданияс многоколонным фрон­тоном. Ловко оттолкнувшись, перелетает на пожарную лестницу. Взбирается на крышу. Здесь луна ближе. Ее оранжевый лик разгорелся уже с необычайной силой, прихотливый рисунок теней все более становится похо­жим на прекрасное женское лицо. Спокойные, неподвиж­ные, очень глубокие глаза встречаются взглядом с чело­веком на крыше.

— Я иду, иду,— бормочет он, с поднятой головой пересекая пространную многоступенчатую крышу, удиви­тельным образом не запинаясь на подъемах и не падая на спусках. Наконец он спотыкается, но именно там, где надо. Это противоположный край крыши.

Он спускается на несколько ступенек по висящей здесь лестнице. Пятки вновь нащупывают опору: кабель толщиной в полено вываливается из специальное оконца в стене и, на некотором расстоянии провиснув от собственной тяжести, взмывает затем ввысь, к теле­визионной мачте.

— Я иду, иду к тебе,— повторяет он, подымаясь по кабелю, как воздушный гимнаст над цирковой ареной.— Я здесь, я иду.

В основании мачта широка, и лестница подымается ломкими отрезками, наискось, из угла в угол. Луна то слева, то справа, молча и сочувственно следит она за его подъемом, светя ему, как из заточения, через решетку конструкций.

Наступает высота, где мачту раскачивает ветер, а ступени идут вертикально, и вот самая верхняя пло­щадка ходуном заходила под ногами: выше — ничего, выше — она, ее спокойное задумчивое лицо...

Сутулый уже здесь, но теперь они не видят и не воспринимают один другого.

Перламутровым сиянием облиты двое на мачте.

— Хорошо тебе? — спрашивает луна.

— Хорошо-то хорошо,— отвечает сутулый,— Да ни­чего хорошего. Стыдно...

Он уходит. Босой остается один.

— Хорошо тебе? — спрашивает она.

— Да. А тебе?

Проходит неизвестно сколько времени, и она отвечает:

— И мне хорошо. А теперь иди. Тебе пора.

Обратный путь он обычно помнит плохо, в нем на­растает беспокойство. Возвращаются прежние мысли.

— Нет, все-таки это не чувство и даже не прихоть,— с горечью говорит он себе.— И даже не бред, а именно болезнь.

Провода успели побелеть от инея снова.

Он влезает в комнату, садится на подоконнике. Ни­чего не изменилось.

— Мне повезло, что у нее поздняя и тяжелая работа, от которой она так крепко спит...— думает он, глядя на жену.— Бедняжка... Как славно, что она никогда не просыпается. А то бы замучилась: что за радость — жить с припадочным?