Вот в чем фокус

Дробиз Герман Федорович

Улица становится скромнее и просторнее.

По карнизу высокого здания бежит огненная строка: городские новости — зеленым, репертуар кинотеатров — синим, транспортные аварии за истекшие сутки — крас­ным, погода на завтра — белым. Вслед за погодой не­сколько секунд плывут четырехцветные квадратики — как слоеный мармелад по конвейеру кондитерской фаб­рики. Последний квадратик доезжает до края... над карнизом темно.

Но еще остались широкие светящиеся окна первых этажей и желто-розовая мозаика домашних окон.

Полночь. Нет мозаики.

Час ночи. Погасли рестораны.

Половина

второго. Последний трамвай, немилосердно скрежеща на поворотах, уходит в депо.

Два часа. Дежурный горсвета нажимает кнопки — и пятикилометровые проспекты падают во тьму.

Часом позже окрепший ветер разрывает тучи и пол­ную силу набирает луна. Ровный мертвенный свет за­ливает открытые пространства города и его крыши. Великолепное сияние струится в тысячи окон. Нежные голубоватые лучи просвечивают кисейные занавеси, ло­жатся на полы и стены, тускло вспыхивают в зеркалах, дверях, в застекленных фотографиях, в никелирован­ных боках чайников, в кафеле кухонь.

За одним из окон просыпается лунатик.

Он лежит неподвижно, впитывая широко раскры­тыми глазами отраженный свет. Рядом посапывает жена. Он осторожно выползает из-под одеяла. Пол приятно холодит пятки.

Лунатик в черных сатиновых трусах и шелковой фиолетовой майке. Резинка у трусов завязана курча­вым узелком. Узелок спрятан в подшивку, но упрямо вылезает оттуда и пружинит под пальцами.

«Черт с ним, с узелком,— думает лунатик.— Не на танцы же я собрался».

Он стоит, опершись обеими руками о подоконник. Луна прямо против него — идеально круглая, розовая, в таинственных тенях, от которых ее свет кажется еще чище и тревожней.

— Странное все-таки у меня влечение,— бормочет лунатик, выдирая шпингалет из тугого гнезда,— И откуда взялось? Родители — простые люди, и сам я в дневное время — обычный человек. И жена моя — обычная жен­щина: официантка в шашлычной. И дети мои куда как незамысловаты: учатся себе в школе, сын марки собирает, дочь в хоре поет. Ничего особенного она там не поет.

«Нет, ей-богу, это не влечение, а какой-то бред, кап­риз, прихоть,— думает он, раздвигая створки окна и тяжело переваливаясь через подоконник.— Отчего, когда можно спокойно храпеть рядом с горячей от здорового сна женой, отчего вместо этого я должен вылезать на стужу, на ветер и шататься, как привидение, по пустын­ному безрадостному городу?»

Полуметром ниже окна в стену загнан железный костыль, и к нему через изолятор прикреплена растяж­ка троллейбусных проводов.

«Интересно, как бы я вылезал, не будь под окном этой растяжки?» — размышляет лунатик, нащупывая пяткой костыль. Костыль чрезвычайно холоден и обжи­гает пятку.

— Не было у нас в роду ни поэтов, ни канатоход­цев,— вспоминает он, шагая по растяжке, скользкой от инея.— Вот разве дядя Толя был со странностями: на моей свадьбе сидел-сидел да как прыгнет на стол с вилкой в зубах. Но на него определенно водка подей­ствовала, а отнюдь не луна.

Проволока скрипит под грузом. Лицо у шагающего повернуто к луне, боковым зрением он догадывается о семиметровой пропасти под ним, но не ощущает по этому поводу никакой тревоги.

Пройдя растяжку, он переходит

на провода. Он хо­рошо знает, куда идет.

«Куда я поперся в этакий час? — размышляет он.— Что я там позабыл? Кто меня там ждет? Кому я нужен, босой, в трусах до колен, в дурацкой фиолетовой майке, всклокоченный, с опухшими от сна глазами и общим безумным выражением лица?»

— Нет, скорее всего, у меня с психикой не в поряд­ке,— говорит он вслух, вместе с проводами пересекая просторную площадь, на которой в этот час нет ни души.— Надо будет показаться врачам.

Луна идет теперь впереди него, немного правее, заде­вая гребни крыш. Чердаки, трубы, антенны вспыхивают на ее фоне силуэтами безупречной четкости и чистоты.

От ходьбы лунатик постепенно разогревается.

— Что ж меня влечет к тебе, проклятой? — воскли­цает он, повеселев. До этого он шагал размеренно, а теперь, толкаясь левой ногой, правой скользит по про­воду, как это делают дети, скатываясь по ледяной до­рожке зимнего тротуара. Перед ним провод — сухой и сверкающе белый от инея, за ним — мокрый и черный.— Допустим, это сравнимо с влечением к женщине. Если меня влечет к женщине, что я постараюсь сделать? Разумеется, сблизиться. Вот в такой же поздний час, без свидетелей, подойти, заглянуть в глаза, положить руки на плечи... Бог с тобой, товарищ,— одергивает он себя,— что за сравнение? Неужели ты надеешься когда-нибудь сблизиться с небесным светилом? В каком, собственно, смысле?

— Да дьявол с ней, с психикой! — весело вскрики­вает он, чувствуя, что хорошо разогрелся.— Вечно мы со своим копанием в душе: отчего мы такие да отчего сякие. Меньше рассуждать надо, больше жить. Ну, идешь по проводу. Ну, не как все. Зато оригинально. Развивает чувство юмора. Ну, ночью. Зато тишина. Привольно дышит грудь. Никого из знакомых не встретишь. Что у тебя еще есть, кроме этих прогулок? Работа? Знаю я твою работу. Семья? Знаю твою семью. Друзья- приятели? Знаю твоих приятелей. А здесь — ночь!

Пустыня! Простор мозгам, масса забавных мыслей. Например, почему меня током не бьет?

— Почему тебя током не бьет? А птиц видел? Ви­дел птиц на высоковольтных линиях?

Порыв ветра обдает холодом незащищенное тело лунатика и несколько умеряет поэтические восторги.

— Вряд ли я птица,— самокритично признает он.— А ток просто-напросто отключили.

На выходе с площади троллейбусные провода пере­сечены трамвайными. Слева, из глубины улицы, по трам­вайному проводу, заложив руки за спину и сильно сутулясь, бредет некто. Он одет в полосатую пижаму приятного покроя и на голове имеет вязаную шапочку, а на ногах — мягкие домашние туфли с загнутыми по- турецки носами.

Они встречаются на пересечении.

— Привет, коллега! — кланяется босой.— Как само­чувствие?

— Будьте любезны пропустить меня по моему марш­руту,— хмуро произносит сутулый, не отвечая на при­ветствие.

— Непременно, непременно! Хоть и напомню, как всегда, что из-за вас я делаю преогромнейший крюк!

Сутулый презрительно смотрит на босого и морщит­ся, как перед чихом.

— Послушайте,— весело говорит тот,— если вам не нравится, зачем же вы ходите? Лежали бы в постельке.