Возвращение
Шрифт:
Вот так.
Теперь поднять... уффф! Мертвое тело почему-то было намного тяжелее живого. Сколько раз он Элизу подхватывал на руки, перекидывал через плечо... всякое бывало во время любовных игр. Она казалась такой легкой, а сейчас, словно камень...
Нет, не терзался Руди угрызениями совести. Для этого оную совесть надо было хоть в зародыше найти.
И на девичью жизнь ему было наплевать. Девка - и девка, и что такого? Перевидал он тех мертвецов... штукой больше, другой меньше - неважно!
Просто неприятно.
И
Втройне неприятно. Раньше за ним такого не водилось. А если он это и с молодой женой сделает? Так, к примеру?
Или просто эта боярышня согласится с ним ложе разделить? Здесь нравы, конечно, более строгие, но добрачные связи встречаются, в деревнях так повсеместно, там и женщин с ребенком более охотно замуж берут. Значит - плодовитая, сможет потомство принести. Дикие люди.
Руди не замечал, что сам себе противоречит, не до того ему было. Он тащил тяжеленое тело сначала вниз, в гостиную, потом через черный ход, к немалой радости Михайлы, который с той стороны и прятался, потом через задний двор, и дальше, дальше...
Элизу он оставил под чьим-то забором.
Призадумался, потом махнул рукой.
Понятно же все.
Шла, напали, задушили, все сняли, все отняли... кто тут будет что разбирать? С гибелью продажной девки-то? Не она первая, не она и последняя!
Главное, Теодора никто не заподозрит! И надо ему сказать, что они с девкой расстались, а он, к примеру, подарил ей перстень с лалом. Вроде бы у него такой на руке был.
Тогда вдвойне понятно будет.
Глупая девка, нет бы перстень за пазуху спрятать, да бежать, не оглядываясь. А она, небось, нацепила да залюбовалась. Вот и получилось нехорошо...
Уффф!
Ладно!
Надо до утра это объяснить Теодору! А пока - домой и приглядеть за мальчишкой, не наделе бы глупостей спьяну!
Михайла тоже довольно улыбнулся.
И отправился к подворью Заболоцких. У него там было очень важное дело. размером с одну мошну. Или одну дуру-девку... там видно будет.
И надо поспешать. Скоро уж первые петухи запоют, скоро...
***
Если б Аксинья и хотела уснуть, ничего б у нее не получилось. Поди еще, придумай, как выйти так, чтоб Устька ничего не заметила.
А как?!
Она же к няньке встает по десять раз за ночь. Да и сама Дарёна Фёдоровна тоже спит чутко.
А Аксинье выйти надо!
А что делать?
Одеяло свернуть, на свое место положить... нет, не получится. Заметят, шум поднимут...
Значит, надо проще сделать. Сказать, что живот прихватило. Может, простокваша несвежая оказалась?
Устя только головой покачала. Такие хвори она лечить не умела, да и опасалась.
– Может, тебе ведро нужнОе взять?
– И всю ночь смрад этот нюхать?
– наморщила нос Аксинья.
– Дойду как-нибудь, чай, не лес темный.
– Коптилочку хоть возьми.
– А ты как без
Устя пожала плечами, да и нянькой занялась. Действительно, чего она? Аксинье не три годика, уж дойдет как-нибудь. Ей кажется, что ничего страшного с сестрой не происходит, но ведь желудок - хворь не смертельная, не сильная? Может, и не видит она просто, не понимает.
Аксинья и бегала во двор.
Раза четыре сходила, на пятый уж и не удивлялся никто.
Бывает...
Вот уж и урочный час близко...
Под березой было холодно и противно. Осенняя сырость под накинутый платок пробирается, под сарафан лезет, ноги зябнут, нос краснеет...
Но не зря ждала - не успели петухи пропеть, с дерева темная тень ссыпалась.
– Поздорову ли, Аксинья свет Алексеевна?
Аксинья и слова сказать в ответ не смогла, стояла, как тогда, на ярмарке, дура дурой.
Хорош же!
До слез, бессовестно хорош!
Мало золотых волос и зеленых глаз, там еще и плечи широкие, руки сильные, талия тонкая, ноги длинные... а улыбка бесовская. Лукавая, так грех из нее и смотрит.
– А...
И она стоит тут, дура дурой, простоволосая, в маменькином платке старом, в сарафане штопанном - горе горькое, а не боярышня. Так бы и ринула платок наземь, и ногами потоптала.
– Благодарствую, что пришла, что не отказала. А еще больше за сердце твое доброе, что на муку и казнь меня не выдала, - соловьем разливался Михайла, чувствуя благодарную публику.
Разве нет?
Стоит, дурочка, глазами хлопает, что та сова, слова выговорить не может. А глаза-то жадные, завистливые. Оно и понятно, ей до сестры, как Михайле до престола.
Наконец и Аксинья отмерла.
– Я... мошна у меня.
– Так может, ты мне ее на следующее свидание вернешь?
Михайла посмотрел лукаво, дерзко... от такого взгляда бабы в полон строем сдавались, и эта тоже не умнее. Побелела, покраснела закивала, как лошадь. И ни слова о том, что мошна не его, а краденая. То-то же! И нечего тебе о таком думать, лучше мы продолжим.
– Я как тебя, боярышня, увидел, так только тебя одну и видел! Других не замечал...
Аксинья цвела и млела, Михайла разливался, что весенняя река, а попутно и про Устинью вопросы задавал. Только по-умному.
Не в лоб, нельзя так. Видно же, что девка на сестру злобится.
В обход надобно, осторожно.
К примеру.
– Неуж ты еще не сговорена? К такой красавице женихи ломиться должны, ворота обивать. Или просто старшую хотят прежде выдать?
– Хотят, - кивнула Аксинья, умалчивая о том, что женихов-то и рядом у нее нет.
– Так небось, отец присмотрел кого. Скоро и тебя, боярышня, посватают, уверен я в том. А мне останется лишь плакать горестно...
– Не присмотрел, - утешила Аксинья несчастного страдальца.
– У нас род боярский, древний, абы за кого отец нас не отдаст.