Возвращение
Шрифт:
Не за то ли на меня порчу наслали?
А если на Бореньку ее нашлют?
Не позволю!
Не дам!
Кровью изойду, костьми лягу… не позволю!!!
Здесь, в море сумрака, хорошо и покойно. Но ТАМ, снаружи, без меня не смогут обойтись. Один останется самый лучший, самый хороший человек в мире. Мой единственный.
Мой любимый.
Этого нельзя допустить.
Я изворачиваюсь всем телом – и вижу высоко над собой, в сплошной черноте, единственную звезду. Это выход. Мне очень надо туда.
И
– Ох ты… растудыть-тудыть!
В бреду такое не услышишь, в монастыре – и то Устинья такой брани не слышала. А были среди монашек всякие…
Бранился как раз поп. Серьезный, осанистый… видимо, стоял он рядом с лавкой, а Устя как рванулась вперед, так и душа с телом слилась. И тело тоже вперед потянулось.
Вот она его и ударила ненароком.
А… зачем он тут?
И кадило на полу валяется…
– Не умерла я, ненадобно меня отпевать!
С другой стороны хихиканье послышалось. Устинья голову повернула – так и есть. Илюшка веселится. Как-то странно, словно бы и не хочет смеяться, а и остановиться не получается.
– Батюшка и не собирался. Испугала ты нас, вошел я в горницу, а ты лежишь. Я и к батюшке бегом… вдруг с тобой то же, что и с Веркой. Пусть хоть святой водой покропит.
Ой, как это бы от язв-то помогло! Но ведь испугался, что смог, сделал.
– Благодарствую, братец милый. Батюшка, благословите?
– Символ веры прочитай, чадо.
Отец Паисий Устинью давненько знал, да мало ли что…
– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца неба и земли, видимым же всем и невидимым…
И прочитала, и перекрестилась, как положено, и крест поцеловала, и от святой воды не шарахнулась – батюшка дух перевел. Все-таки страшно это… когда порча, когда прямо перед тобой человек умирает от колдовства черного, а ты и сделать-то… что ты сможешь? Перекрестить? Соборовать?
Оно помогает, конечно. Только не всем и не всегда. Верке точно не помогло бы.
– Слава богу, чадо. Что случилось с тобой?
– Верку вспомнила. Как она… и сомлела.
Это священнику тоже понятно было. Девка все-таки, как тут не сомлеть?
– Молись, чадо. Читай Символ веры, а если что – «Да воскреснет Бог и расточатся врази его».
– Благодарствую, батюшка.
Получила Устя еще одно благословение – и священник отправился покойную отпевать как положено. Страшно, конечно, а все ж чадо Господне, мученической смертью умершее – нельзя в последнем ей отказать. Ох, как бы на кладбище не перекинулось, а пуще того на него самого.
Три дня ждать?
Псалтырь читать?
Поп только рукой махнул. Сегодня же похороним! По чину там, не по чину… страшно! Понимаете? Страшно!
Да и приплатил за это боярин как бы не втрое. А боярышня – а что с ней? Жива, здорова, в вере крепка. Ему того и достаточно.
Брат
Помолчали.
Первым Илья молчание нарушил:
– Устяша, что это было-то?
– То и было, Илюша. Навроде твоего аркана, только тот убивал медленно, а это – быстро.
Илья как представил, аж побледнел.
– И со мной бы… вот ТАК?!
– И с тобой так же. Порче все равно, ей убить надобно.
– Устя… страшно-то как.
Устя поняла – брат полностью подавлен. Не то никогда б она тех слов не услышала. Ни разу Илья в своем страхе не сознавался, только вперед шел и дрался. Или ругался черными словами.
– Страшно, братец. А больше всего то страшно, что не знаем мы врага в лицо.
– Не знаем…
– Кто угодно за этим стоять может. Кто угодно… может, и у нас в гостях эти люди бывали. А может, и родня какая. Страшно это – от каждого удара в спину ждать.
А ведь так она и жила. Больше двадцати лет, только удары в спину, и рядом никого, некому даже поплакаться, некому даже пожалеть ее…
Устя плечи расправила.
Было?
Так больше не сбудется!
– Кто угодно… ты так и не рассказала, что в палатах было.
– Да ничего там такого почти и не было. Фёдор только… пугает он меня, Илюша.
– Пугает?
– Отцу я такого не скажу, не поймет он. Для него коли Фёдор – царевич, то этим все и сказано. А он иногда становится, как одержимый. Безумный какой-то. Что-то такое в нем проступает… не знаю, как и сказать!
– Одержимый?
– Не знаю, Илюша. Никто другой его не боится, ни мать его, вдовая царица, ни брат, ни царица Марина. Не видят они, что ли? Истерман, ближники Фёдоровы… всем как глаза застит! А мне страшно рядом с ним! Словно змея вокруг запястья обвилась, не так пальцем шевельнешь – вопьется.
– Как же ты замуж за него идти хочешь?
– Я и не хочу. Но сказать такое батюшке? Не насмелюсь.
– Значит, никто другой не боится…
– Кажется мне, Илюша, что Фёдор тебя к себе приблизить пожелает. Отца в палаты царские позвали, матушка при вдовой царице, ну и ты. При Фёдоре. Выгодно, правда же?
И столько тоски было в ее голосе, столько боли…
– Не хочу я, – буркнул Илья. – Не хочу.
– Свою зазнобу чаще видеть будешь.
– Не буду.
– Так и не скажешь, кто она?
– Прости, Устя. Не скажу.
– А вдруг ее супруг порчу навел? Отдал ведьме твой волос или еще что – она и спроворила?
– Когда б он заподозрил, не жить мне, – ляпнул Илья. – Казнят, – и осекся.
Устя смотрела на него с таким ужасом:
– Илюша…
Не была она дурой.
Измена казнью не карается. Вира – безусловно. Телесное наказание, когда супруг попросит о том. Но не слишком тяжелое. Да, выпороть могут, но не до смерти. Илью бы точно до смерти не пороли.