Возвращение
Шрифт:
А Фёдору в удовольствие. Наслаждается он!
А это что?!
Колдуна поймали? Ах нет! Ведьму!
Ведьмой девчонка оказалась, может, лет двадцати, рыжая да конопатая, глазами сверкала злобно, когда тащили ее к помосту каменному. Один он такой, а на нем – столб, от жара почерневший. И хворост собирают, водой поливают…
Фёдор уставился, вот-вот слюна по харе потечет по жабьей, а Михайла ближе посунулся, помощника палача пальцем поманил, монетку в пальцах покрутил.
– Это чего будет?
– Ведьма это. У боярина в полюбовницах
– Я смотрю, на ней и следов пытки не видно. Созналась, что ли?
– Сама во всем призналась, и пытать не пришлось, да. И что зелье варила, что подливала, что на кладбище за пальцем мертвеца да листом крапивы ходила – все сама. Охота ей, понимаешь, боярыней стать. А там бы и боярин за женой отправился.
– А дознались-то как?
– Сынок боярский без любимой подушки не засыпал. Уложили, успокоили, так ночью проснулся, реветь начал. Нянька за подушку – нет ее. Искать стали, ну и увидели, как эта дура в подушку подклад зашивает. А как поняла она, что все, не будет хорошего, так и полезла из нее злоба, зависть полилась. Записывать за ней не успевали.
Михайла покивал раздумчиво.
Что ж. И такое бывает.
Мало ли кому боярин подол задрать изволит, когда всякая дура боярыню из-за того травить начнет да на детей покушаться, хорошего мало будет.
– И что с ней теперь?
– Сожгут, понятно. Вместе с ведьмовством ее.
Михайла опять кивнул. Монетка из рук в руки перешла.
– Благодарствую.
И к Фёдору.
– Ведьму жечь будут, царевич. Дымом провоняем.
Фёдор на него только рукой махнул. И остался посмотреть.
И как несчастную к столбу привязывали, а она ярилась да плевалась.
И как хворостом обкладывали, обливая его ледяной водой.
И как поджигали его, и мехами дым отгоняли – не задохнулась бы ведьма проклятая раньше времени…
Фёдор смотрел не отрываясь, каждой секундой наслаждался. А Михайла…
На ведьму он не смотрел, противно было. А вот крики слышал. И запах чуял, а уж когда на Фёдора посмотрел…
Вот тут Михайлу и пробрало.
Кинулся он за ближайший помост – и так там проблевался, что чуть кишки не выплюнул. До того мерзко ему было видеть от пота блестящее, влажное лицо царевича, глаза его выпученные, язык, который губы облизывает…
Фёдор наслаждался.
Каждой минутой мучений несчастной, каждым криком, каждым стоном наслаждался.
Определенно, что-то с ним не так.
– Ах ты дрянь такая-сякая! Замуж тебе?! Да я тебя…
Крик разносился по всему терему.
Устинья вылетела из светлицы, словно ошпаренная кошка. Что случилось-то? Почему ее батюшка так кричит?
Бабушка еще уехать не успела, а он…
– Батюшка?
Ее отец стоял посреди горницы, а у боярских ног скорчилась одна из холопок. Настасья.
И кажется…
Отец ее до отъезда привечал. И сейчас к себе позвал… зачем?
Устя
– Пошла вон! – рявкнул боярин дочери. – А ты… я сейчас тебя…
И выглядел он так… Устя точно поняла: сейчас отдаст приказ, и бросят несчастную холопку под плети. А за что?! Что она такого сделала-то?
Рассуждать было некогда.
– Батюшка, не вели меня казнить, вели слово молвить, пока насмелилась.
Устя кинулась перед ним на колени, оттесняя в сторону опешившую девку.
Боярин так ошалел, что даже не ударил родимое детище. Смотрел круглыми глазами, ровно филин, только что не ухал изумленно.
– Батюшка, виновата я перед тобой. И хотела б рассказать раньше, да не насмелилась, – продолжала Устя. А сама пихнула ногой Настасью. Мол, брысь отсюда, дура! Настолько дурой та не была и принялась шустренько отползать к дверям. А Устя уцепилась за ноги отца. – Прости меня, пожалуйста…
И слезы градом покатились…
Боярин так опешил, что сразу и не сообразил, что сказать. А потом уж и поздно было, только дверь качнулась. Петли смазаны хорошо, не скрипнули, а хлопать ею Настя не стала. Жить хотелось…
– Да что случилось-то, Устинья?
– Батюшка… прости меня, родненький…
Боярин начал снова наливаться гневом, растерянность закончилась, и Устя поспешно выдала то, что смогла придумать:
– Батюшка, не нарочно я…
– Да что ж ты такого сделала, дурища?
– Батюшка, я… не бабского это ума дело, понимаю. Виноватая я со всех сторон…
– Да что ты такого натворила?! – окончательно вышел из себя боярин.
– Тятенька, я языки сама учить взялась. Хотела вас просить, чтобы мне учителя наняли, да не насмелилась… сама пыталась. А тут крик… Аксинья тебе вперед меня рассказать хотела, подумала я, что ты на меня прогневался!
Боярин только головой покачал.
Какие ж бабы дуры!
– Какие языки ты сама выучила?
– Латский да франконский. – Устя даже не покраснела. Хотя знала и другие, но эти самые ходовые. И простые, кстати, тоже. Джерманский, лембергский куда как сложнее.
– Ну, скажи что-нибудь по-франконски.
Устя кивнула.
– Ком алле-ву? [34]
Спросив у дочери то, что сам помнил, боярин задумался.
С одной стороны, не бабское это дело – учение. Понятно, читать – писать – считать. Это уметь и знать надобно. Но что-то большее – к чему? Бабье дело семьей заниматься.
С другой стороны… а что с другой стороны? Ему-то что с того? Вот замуж выйдет, пусть муж с ее придурью и разбирается.
– И ради этого ты так бежала и орала?
34
Искаженное французское comment allez-vous.