Возвращение
Шрифт:
Знал, что наказание за измену царю одно – смерть. Но не боялся почему-то.
Это ж других ловят, других казнят. А у него все хорошо будет, он умный и смелый, он придумает, как не попасться…
Марине эти мысли были так хорошо видны, словно Илья все вслух говорил. Дурачок?
Но не за разум и рассудительность царица его выбрала, а за пылкость и неутомимость. Надо же себя побаловать?
Вот и баловала от души. И так и этак…
Или, вернее сказать, и тем и этим…
– Истомилась, Маринушка, пока меня не было?
Царица только улыбнулась.
Как она
Смешной мальчик.
Иди сюда, если восстановился… иди ко мне, Илюшенька, иди…
– Мишенька, отец приехал. Не смогу я теперь часто к тебе прибегать.
А и не надо. Надоела ты мне, что холера.
Но вслух Михайла, конечно, ничего такого не сказал. Изобразил отчаяние.
Они с Аксиньей виделись на сеновале. Да-да, на сеновале завсегда удобнее. И улечься можно, и обняться, и не только…
До самого главного у них дело не дошло. Михайла уверял Аксинью, что не хочет ей вреда, и вообще, в храме невеста должна стоять девушкой. Аксинья верила и таяла.
Хотя так и так Михайла просто не хотел себе проблем. Думал он по-прежнему только про Устинью. Что скажет боярышня, узнав, что ее сестру испортили?
То-то же.
А сейчас откреститься можно, даже с легкостью. Девушка Аксинья? Девушка, то любая повитуха подтвердит. Ну и какие к Михайле вопросы?
Не было его там! Даже и рядом не было! Врет она все, из зависти к старшей сестре клевещет!
– Ксюшенька, радость моя, главное, чтобы он ничего не заподозрил. Ты, как случай будет, записочку напиши да в щели забора и оставь, в нашем местечке. А я проверять буду и прибегу, как ты позволишь.
Аксинья кивнула.
Читала-писала она плохо, но тут эпистолярного таланта и не надобно. День указать да время.
Она бы писала целые простыни, рассказывала любимому о своих чувствах, но Михайла ее мигом отучил. Крохотный, размером с палец, клочок пергамента намного проще спрятать в щели забора. И найдет кто, ничего не поймут. Время, и что? Место ведь не указано, выследить никого не получится. Даже боярину в руки тот клочок попадет – скандала не будет [35] .
35
Существуют письма допетровского периода. Лично я читала переписку некоего Арефы, а это 1670–1680 гг. Так что грамотных в то время было много.
– Прабабка сказала, что ко мне уже свататься можно.
Намек был толстенный, размером с корабельный канат. Михайла даже поморщился. Дура дурой, ну кто ж так, в лоб?
– А старшую сестру твою еще не отдают?
– Прабабка тятеньке сказала, что я раньше Усти заневестилась.
Задурила.
Устинья-то умная, честь блюдет, по сеновалам со всякими разными не бегает. Михайла точно знал. Фёдор еще два раза ей записочку передать пытался, оба раза она ее не то что не открыла, первый раз так,
Вроде бы понятно все?
Кому понятно, а Фёдора заклинило. Заусило так, что Михайле даже жутковато становилось.
Раньше-то он думал, что все просто будет. Попросит он, и выдадут за него замуж Устинью. Ан нет! Чем дальше, тем тоскливее становилось Михайле. Не отдаст Фёдор ее никому. Не отдаст.
А вспоминая, как он на Лобной площади расхаживал, вдвойне страшно становится. Господи, упаси от такой любви!
Но, может, увозом можно? Убежать с любимой?
Да только вот… это ему Устинья люба. Даже больше, как безумие какое. А он ей? Она ведь его даже и не видела. Не заметила.
Аксинья с ним побежит хоть сейчас, да не нужна ему Аксинья. А Устя?
Увидеться бы, поговорить… да как? В терем пролезть?
Можно. Но коли шум поднимется, Устинья ему помогать не станет, это не Аксинья. Все потерять в минуту можно. Тут и царевич не простит никогда. И не отболтаешься, попросту слушать не будут. Рисковать Михайла мог. Но когда была хоть какая надежда на выигрыш. А тут-то никакой! Вообще!
И смысл?
Надо подождать. Надо просто подождать.
И Михайла очаровательно улыбнулся Аксинье:
– Ксюшенька моя. Радость моя…
Даже если ловишь осетра, карасика с крючка отпускать не стоит. Авось да и пригодится. Хоть бы и кошке скормить.
Илья Заболоцкий как раз на часах стоял.
Вышел на службу? Ну так дежурь…
Стоял, скучал, рот зевотой драл.
Стоять надо, да кому та Часовая башня нужна? Сюда и не ходит никто…
Кроме…
А что тут надо боярину Раенскому? Платона Михайловича Илья не слишком любил. А за что его? Умная сволочь. И к царице вдовой вхож. А уж та… Лучше ей на когти и не попадать. А то и под батога лечь можно, не посмотрят, что боярич.
Вот этот самый боярин к Илье и подошел:
– Ты Илья Заболоцкий? Алексея боярина сын?
– Я, боярин.
Нравится тебе Раенский, не нравится, а вежливым быть лучше. Целее будешь.
– Вот и ладно. Передай отцу, я к нему завтра с утра в гости буду.
– Боярин?
– Говорить будем.
– А про что, боярин?
– А то не твоего ума дело. Молод еще.
Развернулся да и пошел восвояси. Илья едва не плюнул в досаде.
Ну не сволочь? Молод, глуп…
А ты старым родился и мудрым? Да? И с бородой, наверное. За нее и вытягивали.
Тьфу!
– Теодор, мин жель, предлагаю сегодня прогуляться к веселым девочкам. Там, говорят, пополнение.
Руди ожидал веселого согласия, но Фёдор только головой покачал:
– Не знаю. Не хочется что-то.
– Теодор, я тебя не узнаю!
Фёдор и сам себя не узнавал. Но не хотелось.
Вот в храм каждое воскресенье он ходил обязательно. А к девочкам… нет, не хотелось. Не те они.
Не такие.
А вот Устинья… волосы у нее словно медь старая, глаза серые, глубокие и ясные, кожа тонкая, светлая, почти прозрачная. И вся Устя такая… словно рассвет.