Время наточить ножи, Кенджи-сан! 6
Шрифт:
Подворотня осталась позади, её сырость и тени растворились в шуме ночного Токио. Бандит лежал в грязи, без сознания, его куртка с рисунком пса промокла в луже, но я не оглядывался. Юто шёл рядом, его рюкзак висел на одном плече, дыхание всё ещё было прерывистым. Он молчал, но его взгляд, острый и настороженный, то и дело скользил ко мне. Мои рёбра ныли, рассечённая губа пульсировала, кровь стекала по подбородку, но адреналин гнал вперёд. Я всё ещё не был уверен, реален ли Юто, или мой разум снова играет со мной, но его присутствие — его запах, его шаги, его страх — было слишком живым, чтобы быть галлюцинацией.
Мы свернули
— Кенджи? — сказал он, его голос был тихим, но полным удивления. — Кенджи Мураками? Из больницы?
Я замер, моё сердце пропустило удар. Он узнал меня. Его слова — подтверждение, что он был там, в палате, с фруктами, с ножом, с разговорами о балансе — ударили, как молния. Это не галлюцинация. Или он так глубоко в моей голове, что знает моё имя? Я сжал кулаки, пытаясь удержать себя в реальности.
— Да, — сказал я хрипло, вытирая кровь рукавом. — Это я. Юто, нам надо поговорить. Сейчас.
Он кивнул, но его взгляд был тревожным, как будто он ждал ловушки. Его худощавая фигура напряглась, длинные волосы, собранные в хвост, блестели от влаги. Он бросил взгляд на подворотню, где остался бандит, и быстро пошёл вперёд, будто боялся, что кто-то ещё появится. Я последовал за ним, мои ботинки хлюпали по лужам, боль в рёбрах напоминала о каждом шаге.
Мы вышли на более оживлённую улицу, где неоновые вывески забегаловок и круглосуточных магазинов мигали, как маяки. Юто завернул к маленькой идзакае, с облупленной вывеской и мутными окнами, за которыми виднелись деревянные столы и пара сонных посетителей. Он толкнул дверь, и я вошёл следом, запах жареного риса и саке ударил в ноздри. Хозяйка, пожилая женщина с усталым лицом, кивнула нам, не задавая вопросов. Мы сели в углу, за стол, покрытый липкими пятнами, где свет от бумажного фонаря был тусклым, почти интимным.
Я взял салфетку из пластиковой коробки на столе и прижал к рассечённой губе, морщась от боли. Кровь впиталась в бумагу, оставляя алые пятна. Юто смотрел на меня, его руки лежали на рюкзаке, который он поставил на колени, как щит. Его глаза, острые, как лезвие, изучали меня, но в них была не только настороженность, но и что-то ещё — усталость, может быть, или страх.
— Спасибо, — сказал он наконец, его голос был тихим, почти шёпотом. — Тот парень… он бы меня убил. Но почему ты здесь, Кенджи? Как ты меня нашёл?
Я покачал головой, салфетка прилипла к губе, и я отложил её, чувствуя, как кровь снова сочится. Мои мысли были хаосом, но я знал, что не уйду без ответов.
— Я не искал, — сказал я, мой голос был хриплым от боли и напряжения. — Просто… оказался здесь. Увидел тебя, того бандита. Юто, я должен знать. Кто ты? Почему исчез из больницы? Кто этот парень с ножом? И что за «Баланс»? Я не могу… — я запнулся, сжав кулак, — не могу выкинуть тебя из головы.
Юто отвёл взгляд, его пальцы сжали лямку рюкзака. Он молчал, и тишина между нами стала тяжёлой, как воздух перед бурей. Хозяйка принесла чай, две дымящиеся чашки, и ушла, не сказав ни слова. Юто взял чашку, но не пил, его длинные пальцы дрожали, едва заметно.
— Кенджи, — сказал он наконец, его голос был низким, почти скорбным. — Я не хотел, чтобы ты в это влез. В больнице… я думал, мы просто
Я наклонился ближе, игнорируя боль в рёбрах, мои глаза впились в него. Его слова звучали как предупреждение, но я был слишком далеко, чтобы отступить. Юто был ключом — к «Балансу», к моему рассудку, к тому, что гнало меня вперёд, несмотря на ссору с Наоми, на нож в стене, на всё.
— Рассказывай, — сказал я твёрдо, мой голос был как удар. — Я не боюсь. Что бы это ни было, я хочу знать. Всё.
Юто вздохнул, его плечи опустились, как будто он сбросил невидимый груз. Он посмотрел на меня, и в его взгляде была смесь решимости и страха, как у человека, стоящего на краю пропасти.
— Хорошо, — сказал он тихо. — Я расскажу. Но, Кенджи, это может погубить тебя. Не только меня, но и тебя. Ты готов?
Я кивнул, не отводя глаз. Моя губа кровоточила, рёбра болели, но я чувствовал, что стою на пороге чего-то большего, чем «Спрут», чем «Жемчужина», чем моя жизнь. Юто был здесь, реальный, и его правда, какой бы она ни была, была единственным, что могло заполнить пустоту внутри меня.
— Говори, — сказал я, моя рука сжала край стола. — Я слушаю.
Юто откинулся на стуле, его пальцы скользнули по чашке чая, и он начал говорить, его голос был низким, как шёпот ветра перед бурей.
Ночь в Токио была густой, как чернила, дождь сменился мелкой моросью, которая оседала на асфальте, превращая его в зеркало, где отражались редкие фонари. Фургон Кобаяси остановился на окраине города, в заброшенном промышленном районе, где ржавые склады и заброшенные краны торчали, как кости забытого мира. Воздух пах мазутом, гнилью и сыростью. Канава, заросшая сорняками и заваленная мусором, тянулась вдоль дороги, её тёмные воды едва шевелились, поглощая всё, что в них попадало. Такео Кобаяси стоял у края, его длинное пальто колыхалось на ветру, а лицо, острое, с высокими скулами и шрамом над бровью, было неподвижным, как мрамор. Кай, его кане-корсо, сидел рядом, чёрная шерсть лоснилась от влаги, глаза горели, как угли, а низкое рычание вибрировало в тишине.
Дверь фургона скрипнула, и громилы вытащили тело Рёты. Повар был мёртв, его лицо, ещё недавно искажённое страхом, теперь застыло в пустом выражении. Кровь запеклась на его шее, где нож Кобаяси оставил глубокий разрез, куртка пропиталась тёмными пятнами. Громилы, их татуированные руки напряжены, держали тело за плечи и ноги, их лица были бесстрастными, привыкшими к такой работе. Рю, стоявший в стороне, дрожал, его крысиное лицо блестело от пота, несмотря на холод. Он смотрел на тело, его глаза бегали, как будто он боялся, что мёртвый Рёта встанет и укажет на него.
Кобаяси не смотрел на повара. Его взгляд был прикован к канаве, где вода лениво плескалась о бетонные края. Рёта оказался бесполезен — фото на его телефоне показало не Кейту, а какого-то безликого парня, и это разочарование всё ещё жгло Кобаяси, как кислота. Он ненавидел провалы, ненавидел, когда след обрывался, и Рёта заплатил за это жизнью. Но даже мёртвый, он был проблемой — свидетелем, который знал слишком много, видел Кобаяси, Кая, его людей. Оставить его в живых было нельзя, и теперь Кобаяси завершал дело, как всегда — чисто, без следов.