Встречь Солнца
Шрифт:
— Впрочем, чего там говорить. Приедете — сами увидите, — резюмировал Щелкачев. — Жизнь интереснее любых рассказов и картинок.
В Хабаровске Александр Павлович распрощался с ребятами. Дальше он решил лететь самолетом. Сергею и Григорию предстоял более долгий путь: поездом до Находки, а оттуда пароходом до Нагаева.
На прощанье Щелкачев посоветовал:
— В Магадане проситесь на «Морозный». Прииск молодой, дела хватит. И все-таки хоть одна знакомая душа будет. Идет?
— Идет!
От Хабаровска до Находки и при посадке на теплоход
— Получил багаж — тот, который малой скоростью… Высокий класс работы железнодорожников!
Но ни Сергей, ни Григорий не выказали большого желания возобновить знакомство, и Васька поспешил распрощаться:
— Ну-ну, любуйтесь природой. А я — человек общественный, меня общество дожидается. Приветик!
И он снова исчез.
На палубе было полно людей. Пассажиры наслаждались терпким, насквозь просоленным морским воздухом, с восторгом наблюдали, как багровело, остывая, погружающееся в воду солнце.
Только равнодушные люди могут не любить море. Оно дышит, живет, ласкает или гневается, баюкает или вызывает на бой, меняется каждую минуту и никогда не повторяет себя. Когда же солнце и море, огонь и вода словно сливаются воедино, когда солнце не опускается в море, а, плавясь, разливается по нему, — кто останется равнодушным и, положа руку на сердце, посмеет сказать, что безразличен к красоте природы?!
Сорокин и Полищук, никогда прежде не видевшие моря, были подавлены его расточительным великолепием и лишь изредка обменивались восторженными возгласами.
Их внимание привлекало все: и одинокая чайка, чье оперение ярко розовело, как только она соскальзывала на неподвижных саблевидных крыльях к окрашенной закатом воде, и две черные точки вдали — головы тюленей, и неожиданный всплеск рыбы у борта, и таинственные тени, что нет-нет да и мелькнут за кормой в зеленоватой воде…
Солнце скрылось, посуровело море. Потянул легкий ветерок. И вот уже безлунная осенняя ночь принялась неторопливо раздувать в темнеющем небе искорки звезд — все больше, все ярче. Иным, холодным внутренним светом засветились отбрасываемые форштевнем волны, заструился за судном голубоватый мерцающий след.
Лишь свежая, пронизывающая прохлада осенней ночи прогнала Сергея и Григория с палубы в твиндек.
А утром пассажиров подняла с коек «болтанка». Сразу же за проливом Лаперуза негостеприимное Охотское море встретило их штормом. Оно обрушивало высокие мутно-зеленые волны на судно, словно старалось сбить его с курса, заставить повернуть обратно. Облака, обгоняя волны, цеплялись своими серыми, грязными лохмотьями за их гребни.
Внешне в жизни судна ничто не изменилось. Все так же размеренно сменялись вахты, и все так же настойчиво звучала из репродукторов совсем не к случаю полюбившаяся судовому радисту песня «Черное море мое». Только все меньше пассажиров оставалось на палубе, да наиболее наблюдательные из них заметили, что со спасательных шлюпок исчезли брезентовые чехлы.
Сергей и Григорий крепились, стараясь
Крепнущий шторм вздымал уже такую волну, что она нет-нет да и обрушивалась вдруг на носовую часть судна, дробилась там об оснастку на бесчисленное множество пенных ручейков. Ручейки стремительно мчались по накренившейся палубе, сливались в один поток и шумным водопадом низвергались обратно в море.
Судно переваливалось с волны на волну, обнаженные лопасти винтов били по воде, и за кормой вырастал, выше верхней палубы, громадный веерообразный фонтан.
Сергей буркнул, что если бы не глупое распоряжение покинуть палубу, То он с удовольствием бы полюбовался еще этой свистопляской. Но это был последний мужественный ход в состязании, и друзья спустились в твиндек.
На этом, собственно, и закончилось их знакомство с морем. Трое суток длился еще этот рейс, и все три дня и ночи Охотское море подтверждало свою славу самого беспокойного в Тихом океане.
Только когда теплоход вошел в закрытую от ветров бухту Нагаева и его якоря со скрежетом сползли за борт, изнуренные морской болезнью пассажиры рискнули подняться на палубу.
Была глубокая ночь. Узкий серп молодого месяца отбрасывал на чуть колеблемые волны робкое сияние, которое не было в силах состязаться с буйным разливом береговых огней. Прямо перед судном мощные прожекторы выхватывали из темноты складские помещения, силуэты стоящих у стенки транспортов, ажурные конструкции портальных кранов. Справа же, дальше, огни, занимая невидимый склон сопки, громоздились друг на друга, как будто стремились оторваться от земли и утвердиться по соседству со звездами, чтобы затмить их. А еще дальше полыхало в полнеба неподвижное зарево.
Золотые блики, будто оброненные этим гигантским заревом, плавали в чернильной воде залива.
— Смотри! Смотри, Гриша! Северное сияние!
Морозный ветерок пробрался под гимнастерки, но спуститься вниз за шинелями друзья не решались, словно опасаясь, что вся эта красота может внезапно исчезнуть.
— Северное сияние, говорите? — откликнулся стоявший рядом с ними пожилой мужчина в наброшенном на плечи зимнем пальто и меховой шапке. — Это ты хорошо сказал — северное сияние. Правильно определил. Только не то сияние, о каком ты думаешь. Город это светится — Магадан…
— Зарево вон то? — недоверчиво спросил Сергей.
— Оно. А прямо перед нами — поселок Нагаево. А еще правее, где огни к самой воде спускаются, — Марчекан. Завод. В общем-то, конечно, все это тоже Магадан.
— А красные огни вверху, это что — маяк? — спросил Григорий.
— Нет, не маяк. Это, брат, наша Эйфелева башня. Слыхали, в Париже есть такая? — Он улыбнулся, и на смуглом скуластом лице блеснули белые зубы. — А мы чем хуже? Взяли и свою построили. Это телевизионная мачта.