Вводное слово в искусство перевода
Шрифт:
В качестве примера высокого стиля приводится известное стихотворение в прозе Н.В. Гоголя «Чуден Днепр…»
«Чуден Днепр при тихой погоде, когда вольно и плавно мчит сквозь леса и горы полные воды свои. Ни зашелохнет; ни прогремит. Глядишь, и не знаешь, идет или не идет его величавая ширина, и чудится, будто весь вылит он из стекла, и будто голубая зеркальная дорога, без меры в ширину, без конца в длину, реет и вьется по зеленому миру. Любо тогда и жаркому солнцу оглядеться с вышины и погрузить лучи в холод стеклянных вод и прибережным лесам ярко отсветиться в водах. Зеленокудрые! они толпятся вместе с полевыми цветами к водам и, наклонившись, глядят в них и не наглядятся, и не налюбуются светлым своим зраком, и усмехаются к нему, и приветствуют его, кивая ветвями. В середину же Днепра они не смеют глянуть: никто, кроме солнца и голубого неба, не глядит в него. Редкая птица долетит до середины Днепра. Пышный! ему нет равной реки в мире. Чуден Днепр и при теплой летней ночи, когда все засыпает — и человек, и зверь, и птица; а бог один величаво озирает небо и землю и величаво сотрясает ризу. От ризы сыплются звезды. Звезды горят и светят над миром и все разом отдаются в Днепре. Всех их держит Днепр в темном лоне своем. Ни одна не убежит от него; разве погаснет на небе. Черный лес, унизанный спящими воронами, и древле разломанные горы, свесясь, силятся
Дико чернеют промеж ратующими волнами обгорелые пни и камни на выдавшемся берегу. И бьется об берег, подымаясь вверх и опускаясь вниз, пристающая лодка. Кто из козаков осмелился гулять в челне в то время, когда рассердился старый Днепр? Видно, ему не ведомо, что он глотает, как мух, людей.»
Ravas Dnepro dum milda vetero, kiam flue senbare igas ^gi impeti plenajn akvojn siajn tra arbaroj kaj montoj. Senskuete; sen bruo. Rigardas oni kaj ne scias, ^cu iras, ^cu ne iras ^gia majesta lar^go, kaj ^sajnas kvazau tuta ^gi estas fandita el vitro, kaj kvazau hele blua spegula vojo sen mezuro lau vasto, sen fino lau longo, fiere avancas, serpentante tra la verda mondo. Pla^cas tiam ankau al la arda suno ^cirkaurigardi desupre kaj trempi radiojn en fridon de vitraj ondoj, kaj al bordaj arbaroj hele reflekti sin en la akvoj. Verdekrispaj! ili svarmas kune kun kampaj floroj ^ce la akvoj kaj, klini^ginte, rigardas en ilin kaj ne povas satrigardi, kaj ne povas satadmiri serenan aspekton sian, kaj ridetas al ^gi, kaj salutas ^gin, svingante bran^cojn. Sed en la mezon de Dnepro ili ne rajtas rigardi: neniu krom la suno kaj blua ^cielo rigardas ^gin. Rara birdo ^gisflugas la mezon de Dnepro. Pompa! en la mondo ne ekzistas rivero, egala al ^gi. Ravas Dnepro ankau dum varma somera nokto, kiam ^cio estas ekdormanta — kaj homo, kaj besto, kaj birdo; kaj sola dio majeste pririgardas ^cielon kaj teron kaj majeste skuas sian ornaton. De la ornato ^suti^gas steloj. La steloj brilas kaj lumas super la mondo, kaj ^ciuj are reflektas sin en Dnepro. ^Ciujn ilin tenas Dnepro en la obskura sino sia. Neniu el ili fu^gos de ^gi; escepte se nur estingi^gos sur la ^cielo. Nigra arbaro, supersidigita de dormantaj kornikoj, kaj deantikve fenditaj montoj, konzolante strebas kovri ^gin almenau per longa sia ombro, — vane! Ekzistas nenio en la mondo, kio povus kovri Dnepron. Blua, blua, iras ^gi per flua disver^si^go kaj meze de nokto, kaj meze de tago; ^gi estas vidata tiom malproksimen, kiom povas distingi la homa okulo. Sindorlote alpremi^gante intime al bordoj pro nokta malvarmo, ^gi strekas ar^gentan linion, kiu scintilas kvazau strio de Damaska sabro; kaj ^gi, la blua, ree ekdormas. Ravas ankau tiam Dnepro, kaj forestas rivero, egala al ^gi en la mondo! Sed kiam lau ^cielo kiel montoj elmar^sas bluaj nimbusoj, nigra arbaro baskulas ^gisradike, kverkoj krakas, kaj fulmo, zigzagante inter la nuboj, bruske lumigas la tutan mondon — terura tiam estas Dnepro! Akvaj remparoj tondras, sin batante kontrau bordaj rokoj, kaj kun brilo kaj ^gemo retrokuras kaj ploras kaj larmas en foro. Same tristegas maljuna patrino de kozako, akompanante la filon al armeo. Dibo^cema kaj vigla, rajdas li sur nigra ^cevalo, metinte manojn ^ce femuroj kaj bravule ^cifinte la ^capon; kaj ^si postkuras lin kun plorego, kaptas piedingon, jungilojn, kaj kurbigas la brakojn super li kaj inundas sin per amaraj brogaj larmoj.
Sova^ge nigras meze de surfaj ondegoj bruligitaj arbostumpoj kaj ^stonoj sur elstara^joj de bordo. Kaj batas sin kontrau bordo, levante sin supren kaj sinkante malsupren, boato dum albordi^go. Kiu el kozakoj audacis kanoti dum ekkoleris la maljunulo Dnepro? Evidente, al li ne estas sciate, ke ^gi glutas homojn kiel mu^sojn!
Два следующих текста показывают ровный спокойный повествовательный стиль.
Отрывок из повести Л. Леонова «Вор».
Едва же задувал заветный майский сквозняк, Митя уже подстерегал на мосту свою подругу, и она два лета сряду не обманула его ожиданий. А время мчалось не медленней воды в Кудеме — выцвела и порвалась в плечах новая васильковая Митина рубаха. Наступал у обоих тот возраст, когда тоскует и мечется душа в поисках подобной себе. Все чаще незнакомое томление захватывало их врасплох, и вдруг по извечному закону им становилось стыдно самих себя. Тогда нестерпимым бременем ощущала она распускающуюся красу, осложнявшую их прежнюю бесхитростную дружбу. А Митю тяготила перешитая из отцовской хуже всяких лохмотьев одежда. В обостренной худобе Митиного лица, освещаемой короткой вспышкой зрачков, Маша угадывала опасность для себя. Детские игры приобретали новое значение, одновременно манящее и запретное. Гроза назревала, и набухшие тучи жаждали освободиться от своего сокровища.
Sed apenau ekventis sakramenta maja trablovo, Mitja jam insidis sian amikinon sur la ponto, kaj ^si dum du sinsekvaj someroj ne trompis liajn atendojn. Kaj tempo impetis ne malpli rapide, ol la akvo en Kudema-rivero; senkolori^gis subsune kaj ^siri^gis ^ce^sultre la nova cejankolora ^cemizo de Mitja. Estis venanta al la ambau tiu a^go, kiam sopiras kaj sin ^jetas diversloken la animo en ser^coj de simila al si. ^Ciam pli kaj pli ofte nekonata langvoro konsterne kaptis ilin, kaj subite lau eterna le^go i^gis honte al ili pri si mem. Tiam, kiel neelteneblan ^sar^gon sentis ^si sian ekflorantan belecon, malsimpligantan ilian antaue senruzan amikecon. Kaj Mitja'n embarasis la vesto, rekudrita el la patra, pli malbona ol ajnaj ^cifona^coj. En la pinti^ginta malgraseco de Mitja-viza^go lumigata per mallonga ekfajro de la pupiloj, Ma^sa divenis dan^geron por si. La infanaj ludoj estis akirantaj novan signifon, samtempe logan kaj malpermesan. La ^stormo estis maturi^gonta, kaj ek^svelintaj nuboj volegis liberi^gi de sia trezoro.
Март (авторский текст).
В воздухе дерзко пахнет пробуждающейся весной. Снег еще всюду. Во многих местах его безупречная белизна
Приближается вечер. По дороге с мягкой желто-белой землей появляются пары. Только что пережитые холода кажутся далекими, невозможными, сказочными. Желание легкой развевающейся на ветру одежды заставляет с силой вдыхать холодный отравленный воздух. Даже петухи кричат глупее обычного.
Беспокойная пылкая буря ждет последние минуты, чтоб взорваться расцветом. Ожидание давит. Бутафорская катастрофа весны кажется мощной, разрушительной. Лес, облака в смущении, как будто выступив на сцене, забыли свои роли и стоят недотепами.
Неразумная зима. Зачем допускает она так больно глумиться над собой? Ведь идут последние дни. Почему не торопится она ударить шалунов по затылкам острым, колючим морозом? Чего она ждет? Полного торжества юной насмешницы весны? Мороза! Беспощадного, жестокого! Узоров на окна! Скрипа снега под ногами! Сухого острого мороза!
Нет! Не в силах! Мягкая тишина, теплое ожидание на желтом снегу. Пары юношей и девушек — бесконечная лента. Тепло! Март!
En aero aroge odoras la veki^ganta printempo. La ne^go estas ankorau ^cie. ^Gia neripro^cebla blankeco en multaj lokoj estas tute januara. La frosto ankorau piketas la nazon. Sed rampas iu nevidata ka^sa simptomo de l' sufoka ekvarmi^go. Sur malpure blankaj tegmentoj kalvas koloraj makuloj de nuda fero. La glacia fran^go pendas desupre al fenestroj.
Vesperi^gas. Sur la vojo kun mola flaveblanka grundo aperas oftaj paroj de geuloj. La ^jus pasigitaj malvarmoj ^sajnas malproksimaj, neeblaj, fabelaj. La deziro al facila flirta en vento vesto devigas kun forto enspiradi la malvarman venenan aeron. E^c la kokoj kria^cas pli stulte ol ^ciam.
La malkvieta pasia ^stormo atendas lastajn minutojn por eksplodi per disfloro. Premas la atendo. La butafora katastrofo de l' printempo ^sajnas potenca, detrua. La arbaro, la nuboj konfuzi^gis, kvazau elpa^sinte sur la scenejon, forgesis siajn rolojn kaj staras kiel idiotoj.
Senprudenta estas la vintro. Kial permesas ^gi moki sin tiel dolore? Estas ja lastaj tagoj. Kial ne rapidas ^gi frapi la nukojn de petoluloj per akra pika frosto? Kion ^gi atendas? La plenan triumfon de l' aroga junulino-printempo? Froston! Senkompatan, kruelan! Ornama^jojn sur la fenestrojn! Knaron de l' ne^go sub piedojn! Sekan akran froston!
Ne!.. Ne eblas! Mola silento. Varma atendo sur flava ne^go. Paroj de gejunuloj — la senfina rubando. Varmo! Marto!
В качестве образца просторечно-фольклорного текста возьмем два отрывка из повести Валентина Кузнецова «За Московскими холмами».
Первый отрывок.
Он скрылся в сенях и через минуту появился, неся в руках эмалированный бидон с квасом.
— На-ка вот остудись. — И он налил в емкую обливную кружку шипучую влагу. — Пей, пей, дружок, пока пар не повалит. Ядрен квасок, с хреном, с изюмом да с яблочком сушеным.
Я выпил две кружки, и у меня ослабли ноги и завеселела кровь.
— Хмельной, дьявол, а не квас. Куда там ваша шампань — водица! Наш квас от всех хворей в самый раз. Я его сам изготовляю. Черная корка — основа всего. Да еще бочонок дубовый, дедовский, сто лет ему, не менее. Люблю слушать, как бурчит квас у печи под лавкой: топает ножками, стучит в стенки, зрею, мол, зрею, выпускай на волю. А я ему — нет, милок, посиди, покрякай день-два, а там поглядим на твою рожу! И крышкой его поплотнее придавлю. А срок настал — выпускаю. Ну теперь беги, лейся, шуми, сбивай с ног старых, кружи молодых, мочи усы и бороды у добрых людей, нагнетай силушку, освежай душу. Вот он какой, квас-то.
Li malaperis en la enirejo kaj post unu minuto revenis, portante emajlitan ladkru^con kun kvaso.
— Prenu do, jen fridi^gu. — Kaj li ver^sis en ampleksan glazuritan kru^con ^saumantan fluida^jon. — Trinku, trinku, amiketo, ^gis vi ekvaporos. Violenta kvaseto, kun kreno, rosino kaj seka pometo.
Mi eltrinkis du kru^cojn, kaj miaj kruroj malfirmi^gis, dum la sangon eniris gajo.
— Ebriiga, diablo, sed ne kvaso. Ve al via ^campano, ne rivalas — ja simpla akveto! Mia kvas' kontrau ajna malsano frakas'. Mi mem ^gin produktas. Nigra sekala pan^selo estas bazo de ^cio. Kaj ankorau la bareleto kverka, ava, cent jarojn a^ga, ne malpli. Mi ^satas auskulti, kiel grumblas la kvaso ^ce la forno subbenke; kalcitras piedete, frapas vandon, deklaras, ke maturi^gas, postulas ellason eksteren. Kaj mi respondas al ^gi: ne, karulo, sidu ankorau iome, bleku tagon-alian. Poste ni rigardos vian muzelon! Kaj mi premas ^gin per la kovrilo plej dense. Sed venis tempo — mi ^gin ellasas. Nu, kuru nun, ver^su vin, bruu, faligu maljunajn, foligu junajn. Aspergu lipharojn kaj barbojn al bonaj homoj. Enpumpu forton-sanon, refre^sigu animojn. Jen kia estas kvaseto mia.
Второй отрывок.
Стокилограммовая Тина Усова несет литровую банку осенней земляники с огорода. Подкатился к ней дядя Юрок:
— Продай, милка, стаканчик?
Тина тряхнула задом, что копной.
— Ишь ты, выдумал… Непродажная…
— Подари рассаду, красавица, — напирает Юрок.
Тина скособочилась, ругает Юрка:
— Пошел, старый хрен, непродажная…
— Давай обменяемся, — не отстает Юрок, — я тебе семян лука с ВДНХ — ты мне пяток розеток земляники, а?
— Ни-ни, непродажная-я!
— Ну, неси, неси, да не лопни, торба, дурью набитая.
Тина вкатила свой огромный живот на крыльцо, и под ней прогнулись полочицы.
— От, купчиха, — говорит мне Юрок, — разбухла, до нее, как до закрытой бочки, не достучишься. Огромная бабец, ты глянь, как ее обнять, ежели влюбишься, тьфу! по частям, разве что?
— Вы уж слишком резки, дядя Юрок, женщина все-таки…
— Да ее дубьем не прошибешь, ничего… ей на пользу, может похудеет чуток.
Centkilograma Tina Usova portas litran botelon-vazon da autuna frago el la ^gardeno. Alruli^gis al ^si onklo-Jurok:
— Vendu, karulino, glaseton da fragoj?
Tina skuis per la pugo kiel per fojnostako.
— Jen kion elpensis, ruza… Nevenda…
— Donacu prikla^jon, belulino, — insistas Jurok.
Tina flankenkurbi^gis, insultas Jurok'on:
— For, maljuna kreno, nevenda…
— Ni inter^san^gu, — ne retiri^gas Jurok, — Mi al vi semojn de la cepo el Tutunia Ekspozicio — vi al mi kvinon da subtasetoj de fragoj, ^cu?
— Ne-ne, nevenda-a!
— Nu portu, porta^cu, nur ne krevu, sako, per stulto remburita.
Tina enrulis sian gigantan ventron en la peronon, kaj sub ^si fleksi^gis plankaj bretoj.
— Jen negoculino, — diris al mi Jurok, — dis^svebis, ne reagas al peto, kiel ^stopita barelo al frapo. Trabo-virina^co, rigargu, kiel ^sin brakumi, se iu enami^gos, kra^c' al ^si, neniel ol poparte, ^cu?
— Nu vi jam tro krude, on^cjo Jurok, tamen virino…
— Ja ^sin e^c kverka klabo ne trabatos, bagatelo, tio al ^si utilos, eble iomete malgrasi^gos.