Выбор
Шрифт:
Тати — не войско, они свою жизнь ценят. Увидели, что атаман упал — и начали разбегаться.
Как там царица еще? То есть не царица она уже… неважно! Про себя Павел ее государыней именовал, так спокойнее было. Вот довезет он ее до монастыря святой Варвары, там царицу пусть как хотят, так и именуют, а здесь и сейчас лучше со всем почтением. Хотя царица все одно на него шипела, фыркала, злилась чего-то… чем он ей не угодил?
Павел Фролке кивнул, тот ближе стоял к возку, мужик в возок постучал, позвал…
Отозвались
И тут…
Откуда он только взялся?
То ли не всех татей перебили, то ли еще чего…
Один болт.
Один удар.
И государыня Марина запрокидывается назад, и падает, падает… и изо рта у нее бьет алая кровь…
Павел на месте замер от ужаса и непонимания.
А потом… потом он с места и сойти не смог. Непонимания уж и не осталось — ужас лютый захлестнул его. И обгадился мужчина, но не обратил на это внимания. И кто бы обратил?
От тела государыни ровно черные искры хлестнули в разные стороны.
Злые, голодные… и стало ему так страшно, что хоть ты в обморок падай — не удалось. Искр становилось все больше и больше, они накрывали тело царицы, повторяя его очертания, уплотнялись, темнели, пока не закрыли тело полностью… а потом вспыхнул черный свет.
Павел упал на колени.
Ослепило?
Он и сам не знал, просто по глазам так ударило, что страшно стало, и в ушах зазвенело, и жуть накатила. Безжалостная, лютая…
Кажется, взвыл кто-то рядом, словно раненный волк — и кончилось все.
Павел едва насмелился глаза открыть.
И заорал.
Отшатнулся, в снег сел, продолжая визжать поросенком…
Царица?
Лежит перед ним тело старухи, да такой жуткой, что не во всяком пьяном бреду увидишь. И Фролка неподалеку. И две девушки-чернавки.
Старуха-то ровно живая, но до того мерзкая, так и хочется лопатой ее навернуть, ей и зарыть потом.
А Фролка в секунду единую ровно высох.
И девушки тоже.
Только что живые были, хоть и испуганные, двигались, даже пищали за царицыной спиной чего-то, а теперь лежат.
И мертвые.
И это хорошо видно.
Павел аж взвыл от ужаса.
Был бы рядом Божедар, объяснил бы. Да мужчина бежал оттуда, что есть сил, потому как законы знал.
Черный дар же.
Когда ведьма сама по себе умирает, от старости, или там время ее пришло, она преемницу нашла, дар передала — то одно. Передаст она дар — и уходит. Бывает, что дар передать некому, тогда долго мучается она, пока вся тьма из нее не выйдет, к хозяевам не вернется.
А тут не то.
Тут ведьма, ламия внезапно умерла. Дар передать не успела, сделать ничего не успела… и черный дар наружу выплеснулся.
Убийцу искал.
А убийца-то и недосягаем, и коловорот его защищает, и вера, и сил у него хватает. Вот чернота и забрала тех, кто рядом был. Невинные
Могло бы и больше погибнуть, да повезло обозникам, стояли далековато. А могли.
И Марина стала такой, как и должна быть, когда б не сосала она силу чужую.
Только Павел о том не знал, да и не думал. Ему бы в себя прийти, штаны отстирать… не скоро еще опомнятся обозники. И долго думать будут, как рассказать правду.
Ох, страшно.
В палатах царских тем временем боярышень к государю позвали, а зачем? Не сказали.
Не знала Устинья, что Любава с утра к Борису пришла, попросила его созвать боярышень, сказала, что Федя невест по домам распустить желает, всех. Борис в ответ на слова мачехи только плечами пожал, что ж, так тому и быть. С Устиньей-то он все равно видеться сможет, и в палаты ее провести тайком тоже, а когда оставил Федор свою затею со свадьбой, оно и к лучшему.
И согласился.
Устя бы и растрепой пошла, ей безразлично было, но Аксинья пристала вдруг хуже комарихи надоедливой, а спорить с ней Устя не хотела. Чего сестру лишний раз злить, помириться не успели еще, чтобы опять ссориться!
— Сейчас, Устя, я тебе еще жемчуг в волосы вплету, и вовсе красиво будет.
— Да к чему красота эта?
— Устя, ты что — опозорить нас хочешь? Государь будет, царевич, бояре, кажется, а ты ровно чернавка какая!
Устя только головой покачала. Ради государя она бы нарядилась, а вот ради остальных — неохота ей. И Федор еще… кто знает, что дураку в голову взбрело, как назовет ее невестой сейчас… будем надеяться, что обойдется. Но ежели нет…
Интересно, что будет, когда она прилюдно от такой чести откажется? Федор, наверное, орать начнет, родители в ужасе будут. Боря помочь обещал, сказал, что ее сразу же спрячет, потом вывезет, придумают они вместе, что делать, ежели Федор сам от нее не откажется.
Не откажется он, сам про то сколько раз говорил. Может, и уговорит его Борис, а может, и нет. Устя лишний раз ни на кого не надеялась, сама справляться будет.
Аксинья стягивала волосы Усти, украшала их, лентами и золотыми нитями перевивала, тут и жемчуг сам в руку скользнул. Пальцы чуть дрожали, но в волосы Устиньи она нитку вплетала решительно. Это… так надо!
Устя слишком… слишком задается!
У нее и так все есть, она еще и Михайлу захотела!
ЕЁ Михайлу!
Не бывать такому!
Аксинья совсем уж дурой не была, понимала, что ежели Михайла ТАК в Устинью влюблен, ей с ним вовсе разговаривать не о чем. А он влюблен.
Можно кому угодно врать, себе не получается. Ежели б Михайла так с ней говорил, Аксинья самой счастливой себя б чувствовала. А он… когда он с Устей говорил, у него и голос совсем другим был, и лицо, и глаза… он аж дрожал весь. А с ней…