Я - душа Станислаф!
Шрифт:
А Марта стоял рядом, и не сводила с меня глаз. И еще яркие, нежные и мягкие краски осеннего дня были ей к лицу. Дождавшись моего взгляда, она взяла меня за руки – если бы не сейчас, я закрыл бы глаза, но!..
– Я не хочу с тобой расставаться, душа Станислаф! – призналась она, поднося мои пальцы к своим горячим губам и целуя их у всех на виду.
Ее глаза, казалось, любовались мной, а голос плакал в груди, сбиваясь на всхлипывания от досады. Я ощущал то же самое, что и она: благодарность за чувственную нежность и банальную жалость к себе – сказка обоюдной страсти прочитана второпях. Страсть, может, и шальная, да что оттого, если у чувств, как их не назови, не могло быть продолжения в развитии. У торгового киоска, что синел в десяти шагах от нас, я прощался
Понимая непредсказуемость последствий от образования энергетического круга, а мы обязаны были пойти на это, чтобы не топтаться в Вечности на своих же чувствованиях, мы вглядывались друг в друга и прощались, гримасничая, как можно бодрее – так, на тот самый случай, если вселенское Нечто в нас лишит сознания всех и сразу. И этот круг образовался сам собой, осталось только его замкнуть, взявшись за руки.
Правда, Агне все еще сидела на песке, обхватив руками колени, и грозилась уйти от нас – мы все ее слушали, но только лишь потому, что проживали вечное: встречу и разлуку. Марта, не сдерживая себя, рыдала у меня на груди, обхватив меня так, будто могла врасти в мое воображаемое тело. Я же глотал слезы и вдыхал запах ее ржаных волос. Мераб, наконец, пал перед Ликой – воин сдался на милость победителю, а она, глядя в небо, отдала ему свои руки для прощения и прощания. Нордин отыскал в песке гладкий камушек, подкинул его на ладони и запустил над морем – один, два, три, четыре, пять!..
– Пора! – сказал он для всех.
Прошел к Агне с видом бесноватой девчонки, и поднял ее безвольное тельце с песка. Они подошли к нам, держась за руки, став первым звеном энергетического круга. Двум другим звеньям, Мераб и Лика, Марта и я, ничего другого не оставалось, как замкнуть круг.
Сразу же исчез воображаемый мною пляж в Геническе. Пять пар глаз смотрели друг на друга в ореоле своих сияний: густо-красный, оранжевый, и три зеленых. Агне исчезла, а с ее места струилась полоса синего сияния. Сияние струилось в четко выраженной полосе и светлело. Полоса не отпускала взгляды – как вдруг: это же дверь! Белая, резная – входная дверь в домике Агне и Эгле.
…Дверь открывается – в дом входит Агне, кладет ключи на тумбочку в прихожей. Она одета в песцовую шубу, на одной руке, точно белый котенок, муфточка. Волосы подобраны кверху. Проходит мимо своей комнаты, подходит к приоткрытой двери комнаты Эгле. Останавливается. Муфта сползает с руки на пол – в руке Агне пистолет. Входит – два выстрела, один за другим, выдают себя вспышками и резким звуком. Делает шаг назад, покидая комнату Эгле, прикрывает дверь. …Щелчок – дверь закрылась. Направляется к своей комнате. Открывает дверь, заходит. …Щелчок – дверь закрылась. Звучит третий выстрел. И снова – полоса синего сияния.
Полоса стремительно теряла свою форму, потом разделилась на два сияния. Оба выросли в размерах, обрели устойчивость шаров на ровной плоскости и в каждом стал вырисовываться силуэт: Эгле и Йонаса. Да, это были они – из рассказа Агне: действительно, изумительной внешности красавица, в голубом вечернем платье под цвет раскосых глаз и Зорро – весь в черном до бровей, но с мягкими, такого же цвета глазами. Эти глаза погубили Агне, и ее не стало…
Теперь душ было семеро. Одна лишь Лика переживала легкое недоумение – все души это чувствовали, однако ложь Агне добавила к нему горькую досаду, да так много, что из глаз Нордина потекли слезы. Даже сейчас он не мог не думать о Разифе – у души нет родительского сердца, но в ней остается его боль.
Тем временем будто подул ветер, сразу со всех сторон, и сияния стали смещаться к центру и смешиваться. Образовалось одно, а мы, семеро душ – внутри, снова в воображаемых образах и видимые. Стоим в пустоте, только пустота окрашена в тона и полутона наших сияний. Вокруг темень и сияние в нее вжималось само или вдавливалось чем-то, становясь мало-помалу сферой. По моим ощущениям мы продвигались, но определить скорость и направление было невозможно.
Марта все
Нечто внутри нас лишило всех подвижности и голоса, будто желало, чтобы мы только наблюдали за чем-то, что должно быть очень важным, или сокровенным для каждой души. Но что? Я лишь успел об этом подумать, как тут же оказался с внешней стороны сияния. И сразу же узнал место, куда меня только что отправила Вечность… Я оглянулся на сияние – оно играло четырьмя цветами, оставаясь при этом прозрачным, но ни одной души в сфере уже не было.
…Здесь, на цветочном подворье дома Костика, с которым Станислаф подружился в аквапарке, где оба работали инструкторами, они с компанией отмечали свой первый трудовой и честный заработок. Тогда был полдень, родители Кости – на работе, и молоденьким парням никто не мог помешать, в затененной диким виноградом беседке, преспокойно пить пиво. С азовскими вялеными бычками! Пили много – заработали ведь, и шумели тоже много. На шум и пришли гости – трое, с растопыренными веерами пальцами. Блатные или крутые, или что-то в этом роде. Дать им пива было не жалко, но повели себя, все трое, нагло, что и возмутило Станислафа. По-хорошему они уйти не захотели, тогда он вышел к ним из беседки, чтоб проводить незваных гостей до калитки. Он был настроен решительно, и не потому даже, что его пацанов было больше – с раннего детства не любил царапающихся, кусающихся и верещащих. Эти трое были именно такими – хищниками, и где-то такого же возраста.
Из беседки он вышел с пивом и этой же рукой, в которой держал бутылку, указывал на выход, говоря, что так угощение не просят. Еще что-то сказал – не помню уже, что именно – и в этот момент прилетел кулак от среднего из троих. И прямо ему в челюсть. Удар был настолько резкий, что он не сразу и сообразил, кто его ударил. И лишь по глазам, непроницаемым, но жутко холодным, ему стало понятно, кто. Он понимал, что нужно тут же ответить ударом на удар и не стоять перед изготовившейся к драке троицей и притихшими в беседки пацанами в роли напросившегося на неприятности, однако Станислаф стоял и ничего не делал. Глаза, лишь одни глаза, что напротив, подчинили его, сломали внутри что-то и вогнали в ступор. В этот момент он не чувствовал боли от удара кулака, но ему было очень больно от собственного бессилия. Хотя сила-то в нем была – он сшиб с ног любого из троих одним ударом, но в нем не было чего-то еще для такого удара. И вон как вышло: сам вызвался проучить наглецов, а в очередной раз наказали его. И этот – с ледяным взглядом и не крепкий с виду, и те пятеро, что у него за спиной напряженно сопели, потели на жаре и от выпитого пива, да помалкивали в ту самую тряпочку.
А я знал-знал, что так все и случится. И пытался даже докричаться до памяти – скажи, напомни Станислафу слова отца: «У человека нет врагов и нет друзей. Он сам себе враг и друг. Поэтому, не ищи и не придумывай себе ни одних, ни других. Самая крепкая и надежная дружба – это дружба с самим собой, а допустимая война – это война с собой, опять же, за себя». Станислаф же нашел себе и друзей, и врагов – губа разбита, обездвижен и даже его, не умолкающий ни днем, ни ночью голос, и тот – сбежал в молчание! Тем не менее, его рука по-прежнему указывала на выход со двора Костика, а его взгляд оставался непреклонным – непрошеные гости опустили кулаки и удалились.
Вспомнив об этом, о неподвижности и утрате голоса, я не мог не вспомнить и о том, что минуту-другую земного времени назад все души в лабиринте испытали то же самое в сфере сияния: нечто в нас лишило всех способности двигаться и говорить. И мне стало понятно, зачем Вечность переместила меня из сферы сияния в Город тонкой воды. Чтобы я признал, наконец, что Станислаф прятал во мне из своего сокровенного? Да, он прятал это, но и боролся со своей беспомощностью, особенно, перед теми, кто был не таким, как он сам. И об этом же мне говорила Марта в электричке. Но для чего эта демонстрация его слабости? Как тут и – ответ…