Я - душа Станислаф!
Шрифт:
Нордин, Марта и я прошли во двор. Входная дверь, такая же белая, как и изнутри, легко поддалась ладони Нордина. Внутри дома было тихо, но не спокойно. Мы чувствовали боль, нас угнетал стыд и изводил страх. На тумбочке лежали ключи – их оставила здесь Агне перед тем, как войти в спальню матери…
Дверь в комнату Агне была закрыта, но и она поддалась Нордину, как только он подтолкнул ее вперед. Следом за Нордином в комнату шагнула Марта и сразу же наступила на что-то твердое. Полумрак при плотно зашторенных окнах скрывал что это, она присела, взяла это в руку и передала мне пистолет. Точно такой Агне прятала в муфточке – да, это он!
Оставшись в прихожей, я не знал, что с ним делать? Быть здесь, в Вильнюсе, не было результатом моего воображения. Воображала Вечность,
В это время из комнаты Агне вышел Нордин, удерживая ее на руках. Босая, завернутая в легкое и мягкое, с виду, одеяло – такой он ее и занес в салон микроавтобуса. К нам, вернее, к Лике подсел Мераб, и мы покинули Вильнюс.
…На Саксонских землях стаивал снег и повсюду желтел песок. Кенигсбрюк тонул в тумане, но зима была лишь привычно сырой. В городской парк отправились с Мартой – мы оба знали, зачем именно нас сюда переместила Вечность. Шли молча. Желание разговаривать у душ отобрала Вечность, как только мы оказались в сфере общего сияния. Подвижность вернула. Надолго ли? Казалось, что души сказали друг другу, что должны были сказать – это хороший знак!
А вот – и белая скамейка, и по-прежнему прячется в сирени, только в этот раз ее прятал туман. И также, монотонно, шумел фонтан, практически рядом, в центре которого белела скульптура ангела-ребенка с лицом девочки. Марта прошла к правому краю скамейки. Склонилась, потом присела. Ее пальцы недолго отгребали пожухлую коричневую листву и перебирали песок – нашла! Марте стало не по себе от этой находки – хирургический скальпель был лишь холоден и влажный стальной поверхностью. С ним-то как раз я знал, что делать – взять с собой, но для чего – этого мы знать не могли. Когда Марта уняла в себе страдания, насколько смогла, у нас появились силы, чтобы вернуться к душам. Перед этим мы посмотрели друг другу в глаза – одна и та же истина Вселенной: «Человек талантлив руками, все прочие его таланты не стоят и мизинца!»
Дальше мы передвигались лабиринтом в сфере общего сияния. По нему нас вела Вечность – это мы уже поняли. Йонас и Нордин лишь сидели на месте водителей. Куда теперь – предугадывалось: к заходящему за горы оранжевому солнцу.
…Оранжевое, как апельсин, оно зависло над хребтами Кавказских гор. Понятно, что они далеко, но впечатление – можно к ним притронуться. Но перед ними – бездна неба, в которую упирается дорога и заканчивается. Невероятное, оттого волшебное, зрелище: небо на уровне глаз! В земной жизни я бы первым рванул к краю, вскинул бы к верху руки и так, символически, обнимая небо, обнаружил бы, открыв глаза, что его нет у меня над головой, а оно – у моих ног; мое удивление, конечно, оно было бы таким же невероятно огромным, как горный массив далеко-далеко за небом, но, возможно, я даже опустил бы в него руки – разве, может быть что-то еще в таком лазурном небе, кроме радости и восторга?! Теперь же мои чувства были сложными, а радость – неземная и ожидаемая: мы прибыли, похоже, на нулевой уровень.
Души, одна за другой, вышли из автомобилей, и сфера сияния просыпалась на нас четырьмя цветами, будто конфетти – я же говорил: Вечность не оригинальна, хотя ей подвластна земная реальность. Потому никто и не удивился желтым «Жигули», стоявшим у края неба. Вечность вернула нам голоса, но души опасались что-либо говорить: земное «Язык – мой враг!» понималось теперь буквально. Все мы чувствовали одно и то же и проживали один и тот же момент: разлуки, но в Вечности. Нечто в нас торопило прощанием глаз, прощение же уводило Мераба и Лику к «Жигулям» с разбитыми фарами и погнутым бампером, а Агне, Эгле и Йонаса к полицейскому автомобилю «Toyota Prius».
Нордин обхватил нас с Мартой своими длиннющими руками, мы прижались друг к другу с трепетной нежностью и почтительной благодарностью за встречу в Вечности. Никто не сдержал слез, но и не сказал: «Прощайте!» После этого малаец, привычно
Три автомобиля, разбрасывая цвета проблесковых маячков по сторонам, вырулили колонной. «Жигули», будто гнедой Мераба, прыгнули в небо первыми, патрульная машина – второй, микроавтобус – третьим. Но я еще успел проговорить про себя значение зеленого цвета для Станислафа Радомского: это цвет глаз его мамы – его снежной королевы Лизы!
От Автора.
В безбрежном таежном краю, в поселке рыбаков и охотников, лениво и нехотя гас свет в домах – близилась полночь. Ветер со снегом разносил по улицам и дворам запах дыма, чего-то вкусного, а еще шалил: ветвями лиственницы царапал стекла в окнах. Или швырял в крыши кедровые шишки. Тем не менее, поселок мало-помалу брал сон, а ночь будила таежного зверя.
Михаил вышел на крыльцо – последняя сигарета и баюшки-баю! И пора, и перемаешься – не заснешь вовсе. Поправил на плечах овчинный тулуп – милое дело в сибирские-то морозы, - смахнул широкой ладонью мягкий снег с перил крыльца, оставшейся на ладони влагой и прохладой обтер широкие скулы. И – сигарету на зубы, хотя надо бы как-то бросить, ведь шестьдесят шесть годиков – не шестнадцать, когда закурил. И не бросал ни разу!
Падал, крутясь, снег – не привлекал и не вызывал никаких эмоций, лаяли собаки - так бы лаяли, когда медведь близко или волки что вздумали, поднял к небу голову со следами былой и светлой курчавости – вроде, три звезды падают. …Хотя только что – три, а уже!?.. Михаил стал считать: …семь! Два синих, красный, оранжевый и три зеленых… Чудеса в решете! «Да не может быть, - проговорил он вслух, - чтобы посреди тайги фейерверки в небо запускали!..» Нет, дураки везде есть, но дурак в тайге – сам забава… Значит, не иначе звезды посыпались с неба. А чего, на старости и подфартило: звездный дождь увидел.
Михаил затянулся в последний раз, затушил окурок в снегу и стрельнул им куда-то во двор, в темноту. Топнув каждой ногой, чтобы не заносить снег в дом на подошвах унт, открыл дверь и исчез за ними.
Сняв с себя овчину и разувшись, Михаил хотел сразу же – под одеяло к спящей супруге Валентине, но что-то он еще хотел… Вспомнил, как только на глаза попался ноутбук. Включил его, зашел в почту – есть: Радомский прислал письмо. Открыл его, прочитал: «Миша, привет. Кланяйся от меня Вале. Хорошо, что после сорока лет – да больше даже, по-моему, - мы отыскались. Сообщи свой точный адрес и посоветуй, как проще к тебе добраться. Все – потом. Запланировал приехать к тебе летом. Надеюсь, не откажешь в гостеприимстве своему земляку и сослуживцу. …Помнишь, как мы за нашего Пашу Пилипенко стреляли? Ты – с правой дорожки, я – с левой. Штатная стрельба была, на подтверждение классности наводчика Т-62М. Наверняка, помнишь, как первым снарядом ты поразил свою цель «Танк в окопе», вторым – Пашину цель. Или уже забыл? А я «положил» за него «Пулемет» и «Движущийся БМП». Ведь так никто и не узнал, что Паша в это время спал в каптерке за пятьдесят километров от полигона. …Жив Пашка, работали с ним на одной шахте, короче – все расскажу, как приеду. Давай – набросай мне, словесно, маршрут. Ну, и занесло же тебя!..
Обнимаю – Валерий Радомский».
Глава четвертая. Шаман.
Сибирский поселок Кедры вытянулся, где широкой, а где узкой полосой домов и хозяйственных построек, вдоль береговой лилии озера Подкова. Старожилы, когда-то, говаривали, что у озера иное название, но оно давным-давно забылось, как и за ним закрепилось это: «Подкова».
(Во времена древней Руси, в местном воеводе не унималась страсть охотника на волков. Однажды, конь воеводы дрогнул перед матерым и – убегать, а у озера с его копыта слетела подкова и угодила гнавшемуся волку прямехонько между глаз. Волчья стая лишилась своего вожака – озеро с тех пор и стали так называть…)