Я - душа Станислаф!
Шрифт:
Шаман взглядом плыл по озеру и в это время подплывал к высокому причалу, на толстенных столбах, покрытый поверху старой и новой доской, вперемежку. Лодки то убегали от причала, то снова их пригоняла назад волна, солнце меняло цвет с розового на желтый, только-только поднимаясь над тайгой. Поселок проснулся давно, но повседневная суета кедрачей еще вылеживалась по домам, а где-то уже и сновала во дворах – с прохладой ветер принес и дребезжащий рокот, и звон топора.
За последние дни на утесе побывало много людей с ружьями. И глядели на него, подолгу, издали многие. Огромные пятна человеческой крови на плато насторожили Шамана, оттого вчерашний день он провел в тайге.
Убегал далеко, бежал, чуть ли не полдня, по изгибам ручья. А у родника,
Потом они вместе сидели под осиной. Вернее, Шаман лежал, как никогда до этого, комфортно, грея девочки колени своей немаленькой головой, а она сидела и пальцами, точно гребнем, расчесывала ему шерсть. Заодно, рассказывала, что она из поселения староверов, ей тринадцать лет, живет с папой, а мама умерла неизвестно от чего. Мама с папой познакомились в Енисейске. Непросто им сейчас одним, с папой, потому что два года тому назад она ослепла. Хотя они и не одни: в поселении живут еще семь семей. Ей сказали, что ослепла от горя. Наверное, это так – похоронив маму, слезы выжгли ей глаза. Она уже долго не плакала, а сегодня заблудилась, и ей стало страшно.
– …Но ты, собака, меня нашла! …Или нашел? – девочке, неожиданно для себя, стало это интересно: мальчик или девочка?
Шаман этого не слышал – во сне он плескался в мягкой бирюзе волн, и ему не терпелось услышать снова одинаково строгий и нежный голос: «Станислаф, только недалеко… Мне так будет спокойнее». Только он услышал не это:
– Катя, это волк! – закрой уши, сиди и не шевелись, …я сейчас стрельну…
Узнав голос отца, девочка обрадовалось, но шальная радость мгновенно, так же, как и, раскрасив губы и щеки приятным возбуждением, ускользнула с ее лица, сбив ей дыхание до крика:
– Тятя, не стреляй, не стреляй!.. Это моя собака, тятя! …Тятя!
Она накрыла собой голову Шамана, только ее здоровенная черная собака, выскользнув из-под нее, исчезла под густым покровом осины. Бородатый мужчина, в длинном, до ног в резиновых сапогах, плаще-дождевике опустил ружье и заторопился к девочке. Но, сделал лишь два или три шага – черные широкие лапища легли ему на плечи. И они были такими тяжелыми и властными в том, что произнесла ворчащая морда прямо у него над ухом, что мужчина сначала обронил ружье, а следом за тем, как оно брякнуло о что-то твердое под мхом, смиренно опустился на колени. В этот момент он слышал, как звала его дочь, и свою собаку, да дрожащее над левым ухом и леденящее, уже изнутри собственного тела, дыхание обращалось к нему тоже, только на языке каких-то новых личных ощущений. Он не чувствовал страха – Господь укрепил его дух, но при этом и тревога за дочь отступила за спину, откуда униженно и оскорблено дышало что-то живое. Как вдруг, лапы, не иначе, черта или самого Дьявола, но с когтями, толкнули в плечи, и коричневая борода старовера сплющилась под весом головы. Он подполз к дочери, развернувшись, закрыл ее собой, однако не увидел перед собой ни волка, ни черта. Осенив себя крестным знамением, старовер прижал к себе дочь и забылся в счастье отца…
С утра резвый ветерок сдувал с камня, на котором три дня тому сидел Налим,
Вдруг уши перехватили крадущийся шорох, он мгновенно прижался к земле и картечная дробь, прилетевшая со стороны тайги, сколов верх первого камня, точно с размаху бросила в него сколом. Скол обжег бок неглубокой раной, и стал такой же очевидностью как дождь, обливающий водой, встречный ветер, замедляющий бег, как согревающее или утомляющее солнце. Только сейчас явь угрожала Шаману смертью и уже ранила. В него еще, до этого, не стреляли, но гром выстрела он уже слышал: когда ранней весной, недалеко от утеса, в воздух выстрелил человек, с которым они здесь, днями ранее, встретились. И он сейчас – на его месте, и кровь этого несчастного человека закрашивает его кровь, и она такая же цветом – тайга, видно, снова пожелала крови!..
…Егор Лютый не очень огорчился своем первому выстрелу. В бинокль он видел – картечь легла кучно, но вся ушла в камень. …Поторопился! Еще бы: глаза шарили даже в скальных трещинах, а волк высиживает на плато и, не иначе как, любуется озером. В такое и самому трудно поверить, вот и поддался визуальному искушению – и себя выдал, заодно. И это огорчало по-настоящему. Еще Егор немало удивился: волк не бросился наутек, после выстрела, а залег за камнями!? Еще и мордой развернулся к нему и достать его сейчас можно лишь с вертолета, со стороны озера. А драпать должен был со всех ног в края утеса. Нет же, залег, затаился – патрон на себе сэкономил, да на кой хрен он сдался, этот патрон, в том-то и вся фишка двустволки: промахнулся первым, но догнал вторым выстрелом. «Неправильный волк, – сетовал и на себя тихонько Егор Лютый (хотя лицом и взглядом был светел) – или умный, как осторожный и внимательный к себе человек!»
Егор достал из накладного кармана куртки, на груди, переговорное устройство и навалился животом на скальную плиту, под углом к озеру. Будто и эту плиту когда-то, очень-очень давно, швырнули с небес разгневанные, видно, чем-то или кем-то Боги, да так она и застряла в утесе. И не постель, и не стол, зато удобно сейчас Егору – и ружье не на весу, и он сам прикрыт от атаки в лоб …этого, в волчьей сутане, что маловероятно, конечно, и речь плита приглушит, если говорить тихо и себе в ноги. Так он и поступил, разместив переговорное устройство на плите напротив губ:
– Гена, Юра, слышите меня?
Егору ответили быстро, почти сразу же:
– Да-да! …Слышим хорошо. Это ты, Лютый, стрелял?
– …Я это, я! Черный волк у меня на прицеле, на плато мы оба… Метров пятьдесят я от него… Не попал, но он залег на краю утеса…
– Как залег?!
– Залег, как партизан, а что еще хуже – он какой-то неправильный волк. Ну, в озеро, это понятно, что не пригнул, но и рвать когти не стал, – Егор говорил и тем временем, загнав патрон в свободный ствол, взвел курок и на нем, – точно понимает, что, сунься он влево или вправо, и ему кердык! Вы, мужики, шустренько возвращайтесь, – Гена, ты подойти к утесу со стороны поселка, и поторопись, Юра, а ты давай – с берега, я – в центре… Займете позиции, сообщите, и я начну его из-за камней выдалбливать картечью. Он наш, мужики, только поторопитесь. Драпанет из-за камней все равно! …И вот еще что: белую волчицу я не видел.
– Мы уже идем к тебе! – напряженно дыша, ответил кто-то из спецов.
… Золотозубый Юра – такой золотозубый, что во рту у него, казалось застрял, кусок золота, и Геннадий, к кому обращаться без отчества уже было и не совсем прилично, сообщили Егору, что уже находятся на местах, откуда хорошо простреливаются склоны утеса, и что он может начинать дробить укрытие «партизана»… Но Лютый не ответил, ни на второе их обращение, ни на третье. Тогда спецы решили подняться на утес со стороны тайги и выяснить, в чем дело? Плохое им и в голову не приходило, так как Лютый до этого оставался с ними на связи и больше не стрелял.