Я - душа Станислаф!

Радомский Валерий Николаевич

– Ну, ты же это…Йонаса не закопаешь? – не просто так, поэтому, пошутил бригадир.

– Ты меня закопаешь, Михаил Дмитриевич – все еще пытаясь успокоить дыхание, отрешенно ответил Налим, – и скоро, думаю. Я ведь, если ты не забыл, офицер, и что такое рикошет – об этом знаю не понаслышке. Меня уже убила красота Эгле. Ты понимаешь, о чем это я… Но она – двойной рикошет от двух пуль из моего прошлого, и мне не выжить. Факт! …Пошел я. Бывай!

Широкий шаг Налима увел его к подъезду общежития быстрее, чем Михаил успел что-либо еще сказать. Выпитый им коньяк тем временем делал свое дело: бригадиру хотелось домой и – спать...

Зайдя к себе, в небольшую комнатку размером со шкуру медведя-шатуна, а шкура такого

в качестве охотничьего трофея и покрывала пол, Налим сразу же, не разувшись и не сняв с себя куртку, прошел к столу у окна. Под столом хранилась дорожная сумка, ценность которой была лишь в том, что в ней хранилось со дня его освобождения из заключения: конверт с письмом и погоны, старшего лейтенанта ВДВ.

Погоны ему отдал командир полка, вызванный Налимом после того, как выстрелил в Артура и Ольгу. Оба выстрела оказались смертельными – это ему и сообщил генерал, после чего и сорвал с него погоны, но не в ярости, не матерясь и грудью на него не давил при этом. Молча, сорвал, осторожно даже, и отдал. А письмо в конверте – у Ольги была оригинальная творческая странность: что-либо написать Налиму, наподобие эссе, и отправить почтой на адрес их совместного проживания. «А тебе письмо…, – озорничала она, получив свое же письмо и удерживая конверт над головой, – танцуй!» И Налим танцевал. Когда – украинский гопак, когда – русскую барыню, но, чаще, брал жену на руки и, так, они проживали аргентинское танго, целуясь и воркуя друг другу любовью. Потом, он разрешал ей прочитать письмо, а сам слушал и задыхался от счастья.

Последнее такое письмо Ольги ему передали в камеру предварительного заключения. Конверт был вскрыт, но Налим не стал читать письмо – скомкал, взвыв и от боли в пальцах, однако и комок этот сохранил, и погоны. Ни разу в Кедрах он не притрагивался к сумке после того, как забросил ее под стол. Теперь же достал из нее темно-синие погоны, с вертикальной голубой полоской посредине, и конверт, расправившийся сам от времени. Время изменило его цвет, но не изменило почерк Ольги и адрес. Достав из конверта письмо, Налим еще и еще раз перечитывал, глазами, фамилию того, кто застрелил ее по указанному адресу – так зло поиздевалось и над ней, и над ним!

Налим не был сентиментальным, но помятый листок письма на его ладони дрожал от мечущихся в нем чувств. Их было много и все, до единого, кололи в сердце упреком. Будто знали, что написано в письме, и непрекращающейся болью принуждали к чтению. Примчавшееся буквально ниоткуда чувство к Эгле испугало его настолько, что он, наконец, вспомнил о нем: о непрочитанном письме пятнадцатилетней давности. В нем осталось его прошлое, хотя он сам ушел из него, сначала, этапом по Сибири, а затем – спрятавшись в Кедрах. А оно, это прошлое – по одной дороге с настоящим. Как и ненависть: навстречу любви! Но вспомнил, хотя и забывал на годы, что значит – вспомнил для чего-то. Для чего? Это он сейчас и узнает.

… «Грустный вечер. …Одинокий дождь. Мокрый асфальт в серебре лунного света. Я в плаще и с цветами. Букетик ромашек купила себе сама …от тебя.

Ветер еще шуршит листвой, но он и не думает меня напугать – я счастлива! Счастье – оно уже во мне… И эта новость заполнила мне душу. До краев! До блаженства …в вечере, в дожде, в серебре Луны и в осторожных касаниях ветра.

Да, обычный день, но последний и первый… И какой воздух сразу: свеж и пахуч! Как же здорово – вдыхать его для двоих!..».

Прочитав это в письме, Налим ослеп, оглох и онемел. В нем не осталось внутреннего света, чтобы видеть, сама собой отпала потребность слышать, а говорить – Ольга сказала ему из могилы то, что ее прощало… А знал бы, что и, главное, кто ее прощает, не зашел бы тогда в комнату и не стрелял бы в свой позор: грехи твоей женщины – твои грехи! Но, тем не менее, это ее письмо с того света стало великим откровением земного зла. Великим хотя бы

потому, что ему нет оправдания ни в словах, ни в слезах, ни в жертвенных раскаяниях. Хотя жертвенные раскаяния – это третий рикошет из прошлого. Как «обычный день» из письма Ольги: последний и первый!

От этой мысли Налим даже улыбнулся, но – себе. Он снова видел, что-то слышал, а говорить ему был не с кем. С самим собой он наговорился до тошноты еще на лесоповалах и в лагерных бараках. Да и не о чем говорить – он убил свое будущее, а в настоящем задержался. И не случайно, поэтому, его изводили и страсть, и любовь к чужой жене. Артуру он не простил свою Ольгу, а себе не простит того, кого он в ней убил. Пора и честь знать – офицер все же, какой-никакой!

Скомкав письмо во второй раз, Налим достал из-под кровати короб с патронами 12 калибра – достойное применение тому, что одним лишь мигом невозможного счастья разорвет ему грудь.

От Автора.

Йонас уснет раньше, чем Михаил расстанется с Налимом у общежития. Эгле бережно укроет его плотным пушистым пледом, расцветкой и формой шахматной доски. Понежиться у чувственных губ любимого его дыханием, и останется с ним еще какое-то время. Просто посидит рядышком и полюбуется им.

В зале она почувствует близость родного ей человека, но очень-очень далекого, чтобы она смогла простить свою дочь. А вот за что – этого Эгле не знает, и не может спросить ни у самой Агне, ни у Йонаса. Вечность отобрала голоса у их обеих, повязав им на шеи платки безукоризненности. Женщине достаточно уметь отвечать «Нет!» и вовремя сказать: «Да!», но это – мужчинам, а в случае Эгле и Агне молчание вернет им друг друга. Молчание не безукоризненно, да оно ничего не скажет и во взгляде, если взгляд не ищет укоризны. А об этом Вечность подумала, заблокировав память, всем троим. И то правда – не существует причинной нелюбви матери, однако же: «Легко простить, если не любишь, а если любишь, как простить?»

Будет вечереть, когда Эгле с Агне выйдут во двор – их манили запахи весны, а весна пахла тайгой! Обе сядут на широкую и длинную лавку у дома, только сядут по разные стороны, чувствуя, каждая, родство лазурных глаз в безмолвии душ. Им еще предстоит наполнить себя чувствованиями, только новыми ли? Этого никто не знает…

Эгле увидит Налима не сразу, хотя он стоял у густого штакетника уже давно. И он ее дождался. Но не позовет и не заговорит – нечаянная любовь насыпала в душу столько ужасного прошлого, что ее не осталось, ни для чего другого. А она, увидев его, даже будет рада этой нечаянной встрече, но эта радость – лишь эмоция доброжелательности, какая приятна ей самой. Ее душа полна тоже прошлым, но ничего другого ей сейчас не нужно: она любит и любима!

Налим уйдет с ружьем на плече. Эгле проводит его взглядом до утеса скорби и печали…

…Скальное плато добела высушили разгулявшиеся повсюду ветра. Зависший над ним вечер очертил его края, с боков, карабкающейся к небу зеленью. И – несколько камней с более-менее ровным верхом для сидения: спину подпирает тайга, а глаза, хочешь – не хочешь, плывут озером к поселку.

Налим не слышал тайгу и не видел озера. И разговор самим с собой он уже не вел. Ему не хотелось больше жить, только и умереть было страшно. Когда любовь лишь прячется в сердце мужчины, презирая саму себя, какая же это любовь? Если с ней, в сердце, ему так тяжело! И эта тяжесть невыносима от осознания того, что он сделал пятнадцать лет тому назад. Потому и сжимал в кулаке письмо Ольги, только оно было в патроне, между порохом и дробью. Любовь к Эгле – это отстроченное наказание, такое же самое, как и память. А в том, что он сохранил его, не прочитав до сегодняшнего дня, случайности нет.