Я сын батрака. Книга 1

Чухлебов Семен Кондратьевич

Но делать нечего, раз пришёл, то надо браться за дело. А гусак как увидел в моей руке нож, то сразу стал прятаться за гусынь, и их носом и грудью подталкивать ко мне. Он как бы говорил мне, возьми с собой одну из них, ты же видишь что их много, а я один. Я, возможно, так бы и сделал, но мне дано чёткое указание и я должен его выполнить. Ногами растолкал гусынь, добрался до гусака, а он шипит, на меня набрасывается, никак не хочет идти со мной, в общем, у нас завязалась борьба. Я сначала хотел взять его за крыло и тащить к лобному месту. Но как только я его взял за крыло, то он меня по руке так клювом долбанул, что у меня образовалась ранка, и из неё пошла кровь. Я хотел уже это дело бросить, но затем вспомнил, какое у Дуси будет недовольное лицо, потому что я не выполнил её задание и решил довести это дело до конца. Нет, думаю, за крыло я гусака не утащу надо как-то изловчиться и схватить его за шею, тогда он будет в моих руках. Как я ни пытался схватить его за шею никак не мог, он своей шеей так владел, что в руки мне не давался. Тогда я решил к нему применить военную хитрость, а именно, загнал гусака в угол стайки сел на него верхом и только тогда взял его за шею. С огромным трудом дотащил его до колоды, а что вы хотите, этот гусак весом был килограмм 25, а может и больше. Дуся говорила, что он голландской породы, ну что теперь делать, голландской ни голландской, а мы с ним уже у лобного места. Как меня Дуся и учила, я пытаюсь расправить крылья гуся и ногами встать на них, одной ногой на одно крыло, другой на другое, но у меня это плохо получается. Встать-то я на крылья встал, но гусь такой большой и сильный, что легко выдернул крылья из под моих ног. Дусе хорошо меня учить, у неё вес килограмм 80, конечно, если она встанет на крыло гуся, то он никуда не денется, а у меня вес почти такой же, как и у гусака,

так что у нас борьба на равных. Но кое-как я всё же изловчился и сел верхом на гуся, он пытался меня сбросить, но я ему не подался. Ну, думаю, теперь осталось немного мучиться мне с ним. Положил его голову на колоду и принялся за дело. Но у меня никак не получается добиться нужного результата, то ли нож тупой, то ли гусь сильно вредный, но не получается и всё тут. Тогда я сообразил, в чём дело, оказывается это перья гуся толстые и крепкие и нож их не берёт. Тогда я решил, на шее гусака в том месте, где я буду ему перерезать ему горло, выщипать перья, тогда дело пойдёт легче, так подумал я. Сижу на нём левой рукой держу голову гусака, а правой выдёргиваю перья из шеи в районе затылка. Выдергал перьев довольно много, и только тут я сообразил, что же я делаю, ведь горло у гусака находится на обратной стороне шеи. Я сначала хотел повернуть ему шею на 180 градусов, но затем подумал, что ему же будет больно. А как же если человеку повернуть голову в обратную сторону, то ему же будет больно, так и гусю и поэтому я решил положить его на спину и тогда его шея будет расположена в нужном направлении. Вы не представляете, как я с ним намучился, не хочет ложиться на спину и всё тут.

За время борьбы с гусаком, он мне поцарапал обе руки, да ещё и своими когтями на лапах разорвал мне штанину. Вижу, что из моей затеи ничего не получится, поэтому я снова его оседлал, поднял его голову вверх и принялся за работу. Я так увлёкся своей работой, что не заметил, как к нам подошла Надина мама, хозяйка дома, где мы снимали квартиру. Она, держа топор в руке, говорит мне: «Дай мне голову гусака, а сам слезай с него, хватит тебе на нём кататься, да отойди в сторону подальше. Я послушно отошёл и думаю, интересно, как это тётя, справится с таким большим гусем. А гусак, почувствовал свободу, прыгает вокруг колоды, машет крыльями, как бы собирается улететь. А куда он улетит, если его голова зажата в руках хозяйки, как в тисках. Тётя ноль внимания на трепыхания гусака, наклоняет его голову к колоде, тяп, топором по шее гуся и готово. Гусак опрокинулся на спину, немного потрепыхался и затих. «Вот и всё, — говорит тетя-«палач», — а ты полчаса мучился с ним, надо делать так, как сделала я, тогда и сам не намучаешься и птицу мучить не будешь». Я пытался оправдаться тем, что меня так Дуся учила, на что тётя ответила: «Дуся сама это делать не умеет, я видела, как она с гусем мучилась. На этот счёт больше никого не слушай, делай, так как я тебя научила». Сказала и ушла, а я взял гусака за крыло и по земле потащил к крыльцу дома. Затем вышла Дуся и унесла его в дом. В следующий раз, когда мне предстояла такая же работа, я её делал по теории хозяйки нашего дома, так как она намного эффектней теории Дуси. Так я в семье стал штатным забойщиком пернатых. Дня через два после этих, душевно серьёзных для меня, событий, Дуся попросила меня сходить на базар за картошкой и морковкой. Дала деньги, хозяйственную сумку и я пошёл. На базаре я встретил Ивана Матвиенко, он мой школьный товарищ. Он видит, что я с сумкой и спрашивает у меня: «Что покупать пришёл?» Я ему сказал что, а он говорит: «Давай сходим в ДК, там обычно собираются пацаны, я тебя с ними познакомлю, побудем там немного, а потом вернёмся на базар». Я согласился. Приходим в, так называемый, Дом культуры, правда, от него ничего не осталось, только полуразрушенные стены. Ну что тут поделаешь, эхо войны, пока ещё не восстановили разрушенные войной здания и сооружения.

Мы с Иваном, пришли, на эти развалены, там, на одной из поваленных стен находилось с десяток мальчишек разного возраста, от десяти до пятнадцати лет. Они сидели на кирпичах и играли в карты. Иван познакомил меня с двумя парнями, они были старше остальных ребят по возрасту. Одного звали Николаем, а другого, такого мордатого, звали Вадим. Вот этот самый Вадим и предложил мне сыграть в карты на деньги. У меня было всего пять рублей и проигрывать их было никак нельзя, но я, почему-то согласился. Наверное, было неудобно отказаться. Играли в очко, если честно, я играл плохо, ну думаю ладно, рубль проиграю и пойду на базар. Банковал, мордатый Вадим, как я потом понял, он у них был главный. Этот парень вел себя развязано, ни одного слова, не мог сказать без мата, а пацаны, шутками и смехом его поддерживали. Играли мы с Вадимом вдвоём, остальные, кто до этого играл, бросили карты и были зрителями. Я сразу же начал проигрывать, раз за разом, не пойму в чём дело, у него, почему-то всегда была карта лучше, чем у меня. Ладно, думаю, на твои карты я смотреть не буду, а буду следить за твоими руками. Наклоню голову над своими картами, как бы рассматриваю их, а сам из под козырька кепки внимательно смотрю за руками Вадима. И вот, когда кон подходил к концу, а на кону была большая сумма, рубля четыре, Вадим начал дёргаться, ещё больше говорить и материться. Как я понял, этим самым он хотел отвлечь моё внимание от игры. Но я на его уловки ноль внимания, продолжаю свою игру. У меня на руках девятнадцать очков, а надо набрать двадцать одно. Брать дополнительную карту рискованно, может быть перебор, а он трясёт колодой и торопит меня: «Ну что берёшь ещё или боишься?» Я сказал: «Себе». То есть он должен брать карту себе. Он взял одну карту, затем другую, потом, немного подумал, тасуя карты в руках, взял ещё. Затем он усиленно начал тасовать карты, и ещё веселее начал нести всякую околесицу, пытаясь отвлечь меня от игры. Все вокруг хохочут, а я в эту игру не играю, внимательно слежу за его руками. И вдруг вижу, как что-то белое упало между его ног вниз. А он, как ни в чём ни бывало, посмотрел на меня и говорит: «Твои карты?» Я показываю и говорю: «Девятнадцать». А он: «А у меня опять двадцать одно, я снова выиграл» и громко захохотал. А я ему спокойно, но довольно громко, чтобы все слышали, говорю: «Подними карту» — «Какую карту?» — спрашивает он. «А ту, которую ты выбросил между ног». Он ещё больше заржал, начал на меня показывать пальцем и орать: «Смотрите на него, к нам Иван сумасшедшего привёл, видите он чокнутый». Он вёл себя по-хамски, видно было, что он тут главный и ему всё прощается.

Мне стало жутко обидно за оскорбления, которые он мне не заслуженно наносит, за деньги которые он у меня отобрал нечестным путём, да вообще, кто он такой, чтобы меня оскорблять. Я уже давно не тот мальчишка, который приехал из далекого хутора. За полтора года жизни в Ипатово, я кое-что понял, и понял то, что в обиду себя не надо давать, иначе постоянно тебя будут пинать.

Вот теперь тот самый случай. Пока он паясничал, я был внешне спокоен, хотя у меня внутри всё клокотало, встал, подошёл к нему с правой стороны и нанес сильный удар ему в лицо кулаком правой руки. Да так сильно, что почувствовал боль в своём среднем пальце. Он опрокинулся навзничь, кровь хлынула у него из его рта и носа, он закрыл лицо руками и молча лежал на земле. Я посмотрел на остальных, они стояли, как завороженные, с широко открытыми глазами и ртами. Иван подскочил ко мне и встал рядом со мной, этим самым он показал остальным, что он со мной. Я не знаю, почему пацаны, как бы его друзья, на меня не набросились. Возможно, побоялись меня и Ивана, а может этот мордатый, им настолько надоел, что они даже были рады, что хоть кто-то наказал его за хамство. Но так было, и я так и написал. С их молчаливого согласия, я наклонился и поднял ту карту, которую сбросил мой визави. Это была шестёрка, я поднял её, чтобы показать другим, и сказал: «У него перебор, значит, он проиграл». В то время на кону было четыре рубля, я их взял и положил себе в карман, а ребятам сказал: «Это мои деньги и я их выиграл честно». Больше говорить я ничего не стал, взял сумку и пошёл на базар. Когда я отошёл метров на десять, то только тогда услышал шум за моей спиной, наверное, остальные пацаны, начали помогать своему лидеру приходить в себя.

Вскоре меня догнал Иван, он почему-то задержался у места событий. Догнал и говорит: «Слушай, Сеня, ты зря с ним так поступил, он мстительный и будет искать момент, чтобы тебе отомстить». Я посмотрел на Ивана и говорю ему: «Ладно, Иван, что будем вперёд загадывать, что сделано, то сделано, и говорить теперь об этом нечего. Я пошёл на базар, а ты куда?» Иван сказал, что пойдёт домой и ушел, а я пошёл на базар выполнять Дусино задание. С тех пор в карты на деньги я больше никогда не играл, только в «дурака», и вообще избегал компании, которые играют в азартные игры. Потому что я знал точно, что это обязательно кончится мордобоем, или я кого-то побью, или меня побьют, или будет сразу то и другое.

КОНЕЦ УЧЕБНОГО ГОДА

Закончился учебный год, к сожалению, для меня неудачно, по алгебре у меня годовая оценка получилась неудовлетворительно, и меня оставили на осень. Чем запомнился этот учебный год? Да особо ни чем, было то же, что

и в том учебном году, правда, был один момент, который меня, поразил до глубины души. Вот как это было. Была большая перемена, мы с Иваном Матвеенко пошли на спортивную площадку, это здесь же во дворе. К нам подошёл Слава, я о нём уже писал. Стоим, разговариваем, и вдруг я вижу, выходит из входной двери школы милиционер, за ним три ученика, десятиклассника, я их знал, они из нашей школы, а за ними, ещё один милиционер, я сразу понял, что они арестованы. Я, повернулся к Славке и спрашиваю его: «За что их?» Славка у нас знал все новости, он отвечает: «Читали Есенина, а это запрещённая литература». Меня его слова поразили, я впервые такое слышу, запрещённая литература, Есенин, кто он такой, что его запретили, что он натворил. Я спросил у Славы: «А почему его запретили?» — «Да откуда я знаю, про это я знаю не больше твоего, только я не понимаю, почему арестовали только этих ребят, книжечку со стихами Есенина читали почти все школьники, а арестовали только троих. Если арестовывать честно, то надо арестовывать половину учеников школы». Позже, уже взрослым я прочитал всего Есенина вдоль и поперёк, и не нашёл никакой крамолы порочащую Советскую власть, зачем надо было его запрещать и калечить жизнь молодых людей только-только начинающих взрослую жизнь. Вот такие были дубовые руководители нашей страны. Ну что же, учёба в школе закончилась, начались летние каникулы надо ехать домой в хутор Северный. Домой я вернулся уже взрослым парнем, мне было пятнадцать лет. Немного поболтался по хутору туда-сюда, затем мой старший брат Григорий взял меня прицепщиком, он тогда работал в Л3C, (лесозащитная станция) трактористом. Но я там работал не долго, потому что мне было не известно, будут ли мне платить за работу или нет, да и ходить далеко, утром пять километров туда, а вечером эти же пять километров обратно. Я Григорию сказал, что мне такая работа не подходит, и ходить я на такую работу больше не буду. Мама меня поддержала в моём решении, и на этом моя ЛЗСная деятельность закончилась. Лето было в самом разгаре, в колхозе началась уборка зерновых, я пока ничем не занимался, если не считать поливку огорода. Как-то, когда отец приехал на обед, в это время к нам зашёл бригадир и говорит отцу: «Слухай, Кондрат Юхымович, твий Сенька болтается по хутору, баклуши бьёт, а у меня на комбайне работать некому. На соломокопнителях девчонки работают, ручонки у них маленькие, вилы из них вываливаются, понимаешь, удержать этими ручонками они их не могут, а Сеня там был бы в самый раз, як Кондрат Юхымович?» — «Та ныхай идэ, ты только сам с ним договаривайся, а то молодёжь, сейчас знаешь какая» — «Та знаю, знаю, у меня у самого такой растёт. Ну, так как, Сеня?» — обращается уже ко мне бригадир. — «Я пойду, только, как платить будете, бесплатно я работать не буду». После моих слов, бригадир удивлённо сдвинул фуражку на затылок и говорит отцу: «Ты подывысь, Кондрат Юхимович, шо город сделал с хлопцем, два года поучился в Ипатово и якый грамотный стал» — «И правильно он говорит, — поддержал меня отец, — бесплатно только дураки работают». Бригадир решил с этим утверждением согласиться, затем сказал: «Давай Сеня так, ты будешь работать на комбайне, а начислять трудодни будем, так же как и всем колхозникам, а по осени все твои трудодни приплюсуют к семейным трудодням, так пойдёт?» — спросил он меня. На таких условиях я согласился, а других условий в колхозе просто не было.

На другой день, я поднялся рано утром, позавтракал и пошёл к комбайну. В те времена зерновые убирали прицепным комбайном под названием «Коммунар», его таскал трактор. В настоящее время таких комбайнов и в помине нет, они исчезли ещё в средине шестидесятых, и им на смену пришли самоходные комбайны из города Ростова. Но тогда «Коммунары», были главными уборщиками урожаев, их ещё называли «Кораблями полей». Этот самый корабль полей находился не далеко от хутора, за птичником. Пришёл и доложил комбайнёру о том, что меня послали работать к вам на соломокопнитель. «Это хорошо, — обрадовался комбайнёр, — а то у девчонок к концу круга, вилы из рук вываливаются» Соломокопнитель, это такой прицеп к комбайну, он с высокими бортами и напоминает бункер для отходов. Солома, которая вылетает из комбайна, попадает в этот бункер, а рабочий, в данном случае я, стоит на площадке соломокопнителя, вилами разравнивает эту солому, а затем, как полный бункер наберётся, нажатием педали, площадка бункера опрокидывается, и копна соломы вываливается на скошенную часть поля, то есть на стерню. Затем площадка автоматически возвращается на своё место, и снова пошёл процесс. И так круг за кругом соломокопнитель оставляет за собой копну за копной, и получается ровный ряд копен.

На соломокопнителе работали мы трое, две девчонки, лет по пятнадцать, и я. Они каждый круг менялись, а я работал бессменно. Но мне это и нравилось, я себя с ними чувствовал как «благодетель», большую часть работы я брал на себя. Работа была несложная и не так трудоёмкая, и всё было бы хорошо, если бы ни одно «но». Работа эта была сорной, да к тому же ещё и грязной, из комбайна вместе с соломой вылетало столько мелких частиц соломы, так называемой половы, а вместе с ней и пыль, что трудно было, и смотреть, и дышать. А на дворе лето, жара стоит невыносимая, тело всё потное, липкое, и вся эта грязь прилипала к телу. Средств защиты нам никаких не давали, хотя бы очки и марлевую повязку, нет ничего. Я, правда, тогда и не знал, что есть средства защиты здоровья рабочих, но ведь наши начальники об этом, наверное, знали, и никаких мер не принимали, работают и ладно. Особые неудобства нам доставляла ость от колосков, она забивалась под одежду и своими зубцами травмировала кожу тела до крови. Девчонки с этой половой боролись так, они надевали плотную одежду, завязывали голову платками так, что видны были только глаза. Я же делал всё как раз наоборот, работал без рубашки, только в штанах и ботинках. Я бы и штаны снял, но в первых, на юге не принято мужчинам ходить в трусах или плавках, а во вторых, трусов на мне и не было. Вот так и работали, трудодень каждый день мне ставили, обещание своё бригадир исполнял, значит, надо работать, а трудности? А где их не бывает этих трудностей, только там, где никто ничего не делает. Вот так мы и убирали урожай пшеницы круг за кругом, работали напряжённо, останавливались только по крайней необходимости, выгрузить зерно из бункера, заправить комбайн или трактор, или пообедать. Но были и другие случаи.

Как-то работаем, идём круг за кругом, и вдруг комбайн останавливается. Я соскакиваю с площадки и бегу к комбайнёру узнать, в чём дело? А он показывает мне на серую лошадь, которая с жеребёнком забралась на середину нивы и топчет и поедает колосья. Для нас, хлеборобов, поступок лошади настоящее варварство, его необходимо пресечь. Комбайнёр мне показывает на лошадь и что-то кричит. Я его за грохотом работающего комбайна не слышу, но понял, что надо с поля прогнать лошадь и побежал исполнять задание. Подбегаю к лошади, она, как водится, без уздечки, я начинаю её выгонять, машу руками, кричу на неё, а она от меня отворачивается и продолжает топтать колосья пшеницы и поедать их. Ах так, я тебе покажу, как меня не слушаться. Подхожу к ней, а она на меня даже и не смотрит, ну ладно, думаю, не смотри, дело твоё, берусь за гриву на холке и одним взмахом вскакиваю ей на спину. Гиканьем и каблуками заставляю её, тронуться с места. Она сначала пошла шагом, затем рысью и перешла на галоп. Я знал, что эта лошадь с птичника, и решил отогнать её туда, шлепками ладони по шее лошади я её направляю в нужном мне направлении. Кобыла несётся во весь опор, я восседаю на ней, мне хорошо, ветер обдувает моё голый торс, прохладно, за нами бежит жеребёнок, всё идёт как надо. И вдруг, не доезжая до пахотного поля, метров пять, лошадь со всего маха, спотыкается на передние ноги и летит вперед, я, по инерции, перелетаю через её голову, и с силой своим телом врезаюсь в пахотную землю. Хоть земля и была вспахана, но там были земляные комки и я о них сильно ударился. Локти и колени ободрал до крови, особенно досталось моему лицу: нос, лоб и подбородок, всё в ссадинах. О дальнейшей работе не могло быть и речи, я поднялся и пошёл домой, благо было недалеко, и народа в хуторе было мало, ведь всё это произошло в разгар рабочего дня, и все находились в поле.

Мама была дома, увидела меня и всплеснула руками. Я ей вкратце рассказал в чём дело, она как могла меня полечила, но на комбайн больше работать не ходил. На улицу я тоже не ходил, ну куда я пойду с зелёным лицом, мама мне его обмазала зелёнкой, и в результате, я оказался как бы на больничном листке. Правда, по огороду я выполнял все работы, ну и по дому, что надо, помогал маме, мама была рада, что у неё в доме такой помощник, как я, здоровый парень, всё, что надо сделает, и воды натаскает, и кизяки принесёт к печке, и печь во дворе растопит, да и мало чего. Я хочу сделать некоторое уточнение. Вы, наверное, обратили внимание, что наша мама почти всегда была дома, хотя по колхозному уставу, все колхозники должны работать на благо колхоза. Дело в том, что наша мама, Пелагия Савельевна, была матерью-героиней, она имела два материнских ордена, и поэтому, она имела право выбора, идти в поле или остаться дома с детьми. Во время войны мама тоже имела такое право, но тогда на семью некому было зарабатывать трудодни, в колхозе работала только Наташа, да брат Андрей, когда вернулся из госпиталя, и то не сразу, а только через полгода, вот и приходилось маме ходить на поле, за трудоднями. А теперь, когда вернулся отец, выросли Иван и Григорий, такая необходимость отпала, вот мама и была теперь, в основном, дома.