Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Вторая посложнее. Я! Во главе войска или революции. Весь в победах, орденах и славе! И вдруг поражение. Или сразу плен… Неважно. Меня ловят, связывают, усаживают на такую крохотную инвалидную колясочку на малюсеньких колесиках и помещают меня вместе с этой коляской под широченные кринолины ихней вражеской королевы.
Между прочим, королева эта — женщина вполне положительная, немолодая, в меру жирноватая. У нее какой-то пышный прием, празднование победы, а я, ее главный враг, у нее, невидимый, под юбкой. Темно, душно, а на ней даже трусов нет.
И так всю жизнь. Ужас! Стыд-то какой! Срамотища, не отмоешься!
Тут
Ни тогда, ни сейчас не понимаю феминизма. Однако о женщинах думал возвышенно. Был уверен, что добровольно они никогда на даются на позор. Ну может быть, из патриотических соображений жертвуют собой, подставляют себя, позволяют втоптать себя в грязь ради рождения ребенка. Сына. Встречал массу литературных подтверждений, что рождению сына радовались, а за дочь наказывали. Мне женщин было даже жалко. Вот на что пошла, вот как низко пала, а не удалось, это ведь значит опять при мужчине догола раздеваться, делать эти позорные телодвижения, мучиться и изнемогать. Вполне в викторианском духе.
Ну и тем более проститутки. Так случилось в их жизни, что злые даже не люди, не мужчины, а некие безымянные социальные силы капитализма растоптали их телесную, но еще важнее — духовную невинность, заставили этих старых, в смысле от горя быстро состарившихся, худых, облезлых, почему-то всегда мокрых женщин заниматься этим непотребством.
Ну да, хорошо я — маленький дурачок.
Но так ведь очень многие если не считают, то в мои времена считали. А тысячи или миллионы совершенно взрослых людей, в том числе и мужчин, которые посвящают всю жизнь тому, чтобы спасти этих падших, пропащих, вытащить их из беды, усадить за швейную машинку, дать им в руки мыло и грязное белье.
В МГУ мы водили знакомство с японцами, их почему-то десятками в том году напринимали. Японцами они были не вполне обычными. У одного отец — председатель коммунистической партии Японии, у другого бабушка — бабушка японского марксизма. Между прочим, когда они приехали, они были оголтелыми, в драку лезли за марксизм и коммунизм, их прочие ребята избегали и сторонились. Позже, правда, отлегло. И перекрасилось, вплоть до противоположного цвета.
Так вот, самая близкая дружественная нам пара японцев, Сигеки (он) и Кунико (она) Хакамадо, были людьми небогатыми (по сравнению с японцами), и ездить на летние каникулы домой им было не под силу. Поэтому каждое лето они делали тур по странам Европы, заезжая на три-четыре дня по очереди во все подряд. Привозили они оттуда и часто дарили, в том числе и мне, порнографические журналы, музыкальные диски и альбомы, всякую мелочь. Но самое главное — впечатления.
Сигеки, да и Кунико хорошо говорили по-русски, все буквы произносили. Но японцы как бы не слышат разницы между «р» и «л», ну впрочем, и у нас тоже многие картавят или грассируют, но самое забавное «б» и «в». Сигеки спрашивает:
— Какой
Черт. Не знаю. Никогда так вопрос не ставил. Нигде не читал. Ну говорю ему про Зою Космодемьянскую, про Гастелло, и наконец выбор сделан: про Александра Матросова. Внимательно слушает, а потом говорит:
— А у нас, представляешь, окружили бойца, хотят взять в плен. У него патронов нет, оружия нет, надо сдаваться. Тогда он вынимает нож, одним движением распарывает себе живот… вытаскивает кишки наружу… сколько их намоталось на своей ладони… мелко рубит… этим ножом… и бросает… в лицо… БРАГУ.
Я поставил многоточия, где Сигеки с налитыми кровью глазами задыхался от волнения и патриотического восторга. Если бы он сказал как нужно — врагу, было бы слабее).
Сигеки, неестественно, не по-японски выпучивая глазки и в наиболее эмоциональных местах брызгая слюной, рассказывал:
— У вас же, как и у нас в Японии, как думают, кто такая проститутка? Жалкое существо, падшая женщина! Дома нет, квартиры нет, родни нет, одна в каморке, в сарае, единственное платье, драное, каждый день после гнусной позорной работы стирает и снова сушит. Старая, все лицо в морщинах, плохо накрашенная, одета в тряпье, мокрая — все время плачет (я знаю, что мокрая, но думал, что всегда под дождем)… Нет! Теперь в Европе совсем не так. Молодые, красивые, ты что? В двадцать пять лет уже в тираж, никто на нее и не посмотрит, одеты лучше всех, веселые, ну… как… радостные… Знаешь, французы, парень и девушка, нет еще и двадцати, решили пожениться, денег нет. Решили всю зиму поработать. Он после университета едет в док ночным грузчиком, тяжелые тюки на себе носит, но сначала ее подвозит на рабочее место. Она — проститутка. Каждый зарабатывает, как умеет. На прощанье целуются, ладошками друг другу машут, желают легкой ночи, а утром он ее забирает. Она иногда больше, чем он, зарабатывает.
Я и сам помню тяжелое потрясение, когда вычитал у Фицджеральда, как девушка срывает с себя трусы и, прощаясь с матросом, размахивает ими над головой. Боже, какой позор!
С тех пор все изменилось. В нынешних американских фильмах парень, школьник, еще говорит о моторах и гонках, а его малознакомая подружка из восьмого класса школы уже покачивает перед его носом специально заготовленным презервативом. Жалко, что я так давно родился.
А вот как раз желания у меня было сверх всякой меры. Была когда-то старинная шутка: «Он возбуждался от вида женского велосипеда». Какая же это шутка? Еще как! О-го-го, еще как! Эта не прямая, а книзу уходящая рама. А над ней развевающееся летнее платьице… а под ним… Как у той королевы. Может быть, и без трусиков.
XX СЪЕЗД КПСС
Что я видел
Я был уверен, что не доживу до конца века. Тем более тысячелетия. Правильней сказать, что никогда не думал об этом. Вычитая из большего числа меньшее и получив цифру необходимых лет, я был в легком недоумении, что делать в таком возрасте? И вот смотри ты — дожил. Кончился век. Кончилось тысячелетие. Цифры относительные. Можно придумать, да и в реальности есть иные точки отсчета. А вот жизнь кончается, это для меня лично абсолютно. Изменить и исправить нельзя. Верхняя цифра мне неизвестна, но она близка и неумолимо приближается.