Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
В детстве я запоминал стихи после одного прочтения. А эту фразу из доклада Хрущева я читал двести раз — не могу запомнить. Что-то о куриных мозгах и весь этот непересказуемый ужас о моем отце.
Бред. Злобная чушь.
Не лезет, не умещается в голове.
Надо как-то ответить… Нет ни слов, ни мыслей. Если бы он был жив…
Но его уже расстреляли… Никакие оправдания, ни даже объяснения или хотя бы уточнения ни к чему. Все кончено.
Суд свершился, справедливость восторжествовала.
В книге В. Г. Финка «Иностранный легион» я вычитал слово «ка-фар» — обозначение жуткой, неутолимой
Если бы я с такой же интенсивностью, как об отце, думал над какой-нибудь научной проблемой, я бы уже доказал теорему Ферма. Или опроверг бы ее. Или выдал бы окончательное решение семантической проблемы смысла, чем на самом деле занимался.
За несколько десятков лет чего только я не передумал…
Десятки раз я сам безжалостно приговаривал своего отца к расстрелу, сам вел его на расстрел, мысленно взводил и нажимал курок, и пуля раскаяния пробивала мою собственную голову…
Иногда, если никого из близких долго не было рядом, я доводил себя этими мазохистическими упражнениями до слез, до рыданий, до обморока. Я старый человек, в этом нелегко, стыдно сознаваться, но что стоит этот стыд рядом с тем, большим, стыдом за родного отца.
Сотни раз я выстраивал защиту отца, подбирал оправдания, исступленно искал и находил, находил ложь и огрехи в речи Хрущева, в нем самом, в КПСС, в бериевском управлении карательным органом, в правомерности существования и деятельности самого этого органа, в политике Сталина, в ленинской революции, в марксистской идеологии, в устройстве государства.
Даже в Божьем промысле.
Дело это какое-то обреченное, не только из-за очевидности вины отца, но в не меньшей степени из-за того, что все! Назад не вернешь, жизнь не переиграешь. Отец расстрелян, могила его неизвестна.
Всего не повторишь, никого не убедишь, прощения не вымолишь, но кое о чем хочется рассказать, хочется поделиться, да никто в долю не войдет.
Начну сразу с серьезного. Ну не было бы моего отца. Вообще бы не было, не родился бы или не попал бы, не пошел бы в чекисты, а стал бы, как и положено еврею, мужским портным, как его отец, мой дедушка… Что же тогда? Остались бы эти Чубарь, Косиор и Косарев в живых? Не были бы даже арестованы? Чепуха!
Да не он, не мой отец на них дело заводил, ордера на их арест подписывал. Он только подручный. Исполнитель. Главный убийца не он, не отец! Не было бы его, все равно и этих, и всех остальных замученных моим отцом точно так же и в те же сроки арестовали бы, били, пытали, ломали бы, вымогая признания, судили бы и расстреляли! Их жизни, их кровь не моему отцу были нужны — проклятой революции.
В книге «Люди, годы, жизнь» Эренбург упоминает пьесу Юрия Олеши «Список благодеяний» и пишет, что героиня вела два списка: в один заносила то, что называла «преступлениями» революции, в другой — ее «благодеяния». И дальше:
О первом списке в последние годы немало говорили, только преступления никак нельзя приписывать революции, они совершались наперекор ее природе. Что касается «благодеяний», то они действительно связаны с ее природой.
Какая
Великая Октябрьская революция обилием крови и жертв намного перехлестнула французскую. Но если даже не обращаться к истории, страницы которой наконец открыты, а просто подумать, представить себе…
Революция
Любая революция.
Это социальный переворот, когда насильственным путем к власти приходят те, кто ее не имел, властвовать не учился и не умеет. Первое, что он делает, — это изобретает ту или иную гильотину и мстит, мстит, мстит. Рубит, сечет и отсекает головы тем, кто правил, кто был рядом, кто ел с ними за одним столом, кто только подносил, кто на музыке играл. Без пощады.
Социальная революция — это всегда кровь, обязательно кровь, много крови, всех подряд, никого не жалко.
«Преступления никак нельзя приписывать революции, они совершались наперекор ее природе». Жалкая, трусливая, льстивая ложь!
Преступления, кровавые преступления, — это и есть подлинная природа революции. Любая революция питается, пожирая своих жертв, набирается энергии, выпивая их кровь. Это и есть ее природа. У Эренбурга так много сильно написанных страниц о злобных, бессмысленных кровавых ужасах революции — и дегенератский вывод: «наперекор ее природе». Прочитайте «Окаянные дни» Бунина. Почитайте Короленко, любого очевидца, чтобы увидеть и убедиться, какова реальная природа революций.
Тут я просто вынужден хотя бы вкратце обрисовать, как я вижу страну, любую страну, в которой произошла социальная революция. К власти пришли люди из подполья, из подземелья, люди, которых никто не выбирал, которых никто не знает, ни в какой форме на это не уполномочил. Эти люди (пропускаю злобный эпитет) — революционеры, у которых хватает наглости говорить и поступать, казнить и миловать от имени народа. Этого народа они не знают, не любят, да и не жалеют.
Зато у них есть идея! Дело теоретиков и историков — оценивать жизненность, разумность этой идеи. Для меня куда более важно сказать, что для пришедших к власти и не умеющих властвовать идея эта несопоставимо важнее человека. Любого человека. Всех в совокупности людей!
Когда век братства с китайцами уже давно прошел, но чувство пустоты у локтя еще зудело, в наших газетах постоянно приводили людоедские цитаты из китайской партийной прессы. Были и цитаты самого Мао. Он писал, что не боится грядущей мировой войны, пусть в ней погибнет половина человечества, зато оставшиеся, обгорелые, увечные, мутированные, изуродованные инвалиды будут жить при коммунизме.
Под этим подпишется любой революционер.
Предпочтение идеи живому человеку прямо противоположно мысли Достоевского, который не желал принимать рай, а честное слово: рай — это куда как лучше, чем коммунизм, построенный на крови хоть одного ребенка.