Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Что же делает революционер, придя к власти? Экономика? Культура? Не смешите, при этих словах настоящий революционер хватается за пистолет. За большой пистолет, общегосударственного масштаба, а в замысле и мирового. Я назвал бы этот пистолет мясорубкой, но, чтобы не случилось разночтений, остановлюсь на слове «человекорубка».
Истории известны различные варианты этого орудия, приспособления для уничтожения людей: расстрельные камеры, гильотины, виселицы, душегубки. Важно, чтобы человекорубка заработала с первого дня, она, как колокола в опере Глинки, должна триумфально завершить удачную авантюру и впредь работать бесперебойно. Ежедневно.
Первая задача революционеров: сломать хребет сопротивлению.
Делать-то мы пока ничего не умеем, учимся только, но не вздумайте мешать.
Я вовсе не симпатизирую Сальвадору Альенде и никому, кто пытается построить социализм, но он был первым и, слава Богу, единственным из социокоммунистов, кто пришел к власти парламентским путем. Он начал с национализации — глупая затея, бесхозное не работает, но, если он хотел удержать власть, надо было начинать с другого — обычного для революционеров — конца. Ему надо было сменить руководство во всех силовых структурах, а укрепившись, всенародно, публично казнить отстраненных, обвинив их в чем угодно, хоть в гомосексуализме, — некому уже проверять.
Вот после этого можно было начинать национализировать.
Глупая идея — я уже говорил, да некому возражать. А он попытался возводить социализм тогда, когда еще были те, кто мог возразить. И уже самому Альенде пришлось браться за автомат. Уж тут он кусал себе локти, что не сделал этого с самого начала.
И это мешало ему стрелять.
Начало какого-то блатного повествования потрясало: вены резать только в первый раз страшно. Так же и с гильотиной. Постепенно появляется вкус, брезгливость отступает. Люди разбредаются по местам и должностям строить светлое будущее, соответствующее не проверенной на собаках идее. Пашут, сеют, пишут, режут, рисуют, летают, торгуют на фоне непрерывно действующей человекорубки.
По плану ответственные люди подпихивают в нее новые жертвы, не скажу, что обязательно невинные. Человекорубка с таким же удовольствием пожирает и тех, кто на ней работал. Вспомните Дантона и особенно Робеспьера, да и наших: Ягоду, Ежова, Берию, моего папу. Выскажу гипотезу, что Дзержинский был болезненным человеком, успел умереть раньше, чем его смолотила машина, не посмотрела бы, что он «железный».
Кровь, человеческое мясо жертв, даже и слезы их жен и детей — это энергетическая подпитка беспощадной машины, ее смазочные масла.
Кстати, и сам Хрущев в приведенной цитате отчетливо говорит, что отец мой был только винтиком самой мощной в истории человечества человекорубки. К моему горю, не просто винтиком, а тем самым рубящим, разрубающим винтом.
Ах, как было бы пасторально хорошо, если бы мой отец, мой любимый папочка, жил бы в местечке на юге Украины, говорил бы на идише и шил бы мужские костюмы в мастерской своего отца, моего дедушки. Еще лучше, если бы он со своими двоюродными братьями уехал бы в Америку.
Я бы тогда не родился.
И слава бы Богу, чем так родиться.
Мой отец
Наверное, многие читают эту книгу с непреодолимой брезгливостью. Каждая фраза им противна до рвоты, каждое слово, даже буквы.
— Надо бы этого гаденыша вместе с его изувером отцом в одном корыте утопить… Ничего, не обижаюсь. Зла таким читателям не желаю. Я за эти годы столько понадумал, всех готов понять и простить, никого не виню.
Но, может быть, есть
Не говорю, вот и им, как и моему отцу, аукнулось-откликнулось, просто мысленный пример проверяю: как машина кровавая работала.
Видели, как кофемолка кофе мелет? Посередине вращается винт, а по краям уже намолотое в островершинный круговой холмик собирается, а при следующем, невидимом глазу, обороте вершинки этих безопасных горочек обламываются и опять под в пыль растирающий винт попадают.
Только куда кофемолке до человекогубилки.
У меня ведь вот какая мысль. Почему из тысяч к тому времени арестованных Хрущев именно на моем отце остановился? Проще всего, конечно, сказать: случайность. Может быть. Может быть, совпадение, как выигрыш в лотерее.
Кому мой билетик?
Я и вправду в жизни выигрываю, только когда разыгрываются болячки, беды да несчастья. Может быть, отец мой был первым в списке предложенных? Хотя он на «Р», а там и на «А» с десяток. Самое высокое звание? Так он уже к тому времени давно как не работал, а еще до того был в Крым понижен. Вот хоть Шварцмана взять, его постоянного коллегу, до момента ареста работал, был на виду.
Вот как я себе это представляю. В том числе и лично, персонально Хрущева, Никиту Сергеевича. Ему, в момент написания секретного доклада, пришла в голову мысль поговорить с одним из палачей, именно из тех, кто своими руками… Очень будет убедительно (особенно для детей этого палача). Но кого? Кого навечно в грязь истории втоптать? На ком остановиться? Еще же были живы следователи, которые вели дела Зиновьева, Каменева, Рыкова, Бухарина… Можно было любого из них пригласить. Не подошли.
И тут…
Тут у меня два варианта.
В одном Никита Сергеевич вспомнил какого-то своего друга, честного, чистого партийца, несправедливо осужденного, уничтоженного, пока он сам не смог, не успел вступиться, за себя испугался.
И предпочтительный для меня вариант: вспомнил Хрущев фигуру, которую, пока на Украине работал сам, сдал, своими руками подписал донос, в человекорубку сунул, и вот он теперь, сидя на троне, захотел своими глазами поглядеть на того, кто в буквальном смысле своими руками этого человека со свету сжил. Захотел уточнить, как это было. Таким палачом и оказался мой отец.
Так что вышло это, по-моему, не случайно, а сугубо преднамеренно.
Папочка
Самое страшное уже я написал. И наплакался, нарыдался, и клятв себе понадавал больше не писать. Теперь самое личное, почти интимное. Не стану больше волосы рвать. Допишу, за все отвечу.
Нравственные характеристики. Я их напомню.
«Это — никчемный человек, с куриным кругозором, в моральном отношении буквально выродок».
И дальше:
«И вот такой человек определял судьбу известных деятелей партии, определял и политику в этих вопросах».