Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
— (Вологодский) конвой шутить не любит.
— Шаг направо — пропаганда,
— шаг налево — агитация,
— прыжок вверх — все: считаю, побег!
— Применяю оружие без предупреждения.
А к этому не оставляющая сомнений нескладуха:
— Побежишь — собаку пушшу.
— Собака не догонит — пулю пушшу.
— Пуля не догонит — сам лапти сниму, все равно догоню.
Когда этапники переходят железнодорожные пути, крайних в рядах поддерживают за локотки: элементарная предосторожность. Сколько было случаев, когда поскользнувшийся на мокрой от дождя шпале зэк падал в грязь лицом уже с пулей в спине. У конвоя работа тоже нервная.
Вот
А с моста — пешеходного перехода — прилично одетая женщина, и на вид не слишком мятая, как закричит:
— Родные, куда же вас опять гонят, — будто мы всегда одни и те же. Специальный отряд для перегонов по этапам. Да нет, мильоны нас. Нас тьмы и тьмы. По черт-те скольким дорогам одновременно и в разные стороны перемучиваемся. — Родные…
Кричит и вываливает сверху на нас, на колонну, полную корзину яблок. Так вертухаи ни ловить, ни поднимать не позволили.
Мы и подавили яблоки сапогами прямо на глазах у бедной женщины.
Несколько дней продержали нас в самой Потьме, на последнем перед лагерем пересыльном пункте. За забором тихая деревенская жизнь с петушиными криками. А у нас — прогулки по три часа в день по голой земле. И общие. Выходят одновременно все изо всех камер, знакомятся, прогуливаются, беседуют.
Весна. Тепло.
После прогулки разгоняли нас по неуютным, но и не битком набитым камерам. Но вольно было переходить из одной в другую, к знакомым. Правда, в обмен, чтобы количество не изменилось. Ну, решил я, если и в самом лагере такая же свободная жизнь, то еще жить можно.
Подоспели еще два этапа с потрепанными, но не сильно изувеченными людьми из взбунтовавшегося полувольного лагеря. Среди новых соседей встретились первые знаменитости: четверо человек с танкера «Туапсе», о котором даже фильм двухсерийный тогда был снят с Тихоновым в главной роли — «ЧП» назывался. Тогда об этом случае все газеты, включая глухо провинциальные, только и писали. Захватили наш мирный (?) танкер в своих водах китайцы с острова Тайвань. Чанкайшистские марионетки. Сняли с судна, держали в тюрьме, плохо кормили, били, уговаривали отречься от Родины. Кое-кто подписал, а остальных стали китайцы малыми партиями отпускать. Сначала в первую попавшуюся страну. Оттуда морячки наши сразу в советское посольство — и их на родину героями. Тогда хитрые тайванцы стали следующих отправлять в страны, с которыми у СССР не было дипломатических отношений. Те и там героически переходили границы, стучались в родное посольство и возвращались. Им дома торжественные встречи, балы и даже кое-кому ордена и медали. Но время идет. Жар героизма остывает. Все меньше почета, тем, кто вернулся, как бы немой укор: «Где так долго были?» Потом еще хуже. Вот наши четверо были отпущены в Бразилии. Без языка, без денег. А среди них был парень — один из самых отважных и стойких, именно его в фильме Тихонов играл. С огромным трудом нашли того, кто по-русски понимал, узнали, где ближайшая страна с советским посольством, перебрались, явились. Их там, в посольстве, пообнимали, расцеловали, похвалили, домой переправили, а тут… Короче, загремели герои среди прочих «врагов народа» с корабля, да прямо в Потьму.
Лично меня интересовало, как им-то фильм понравился? Ничего, понравился.
Дубравлаг — лагерь большой, штук на пятьдесят лаготделений. Из них несколько политических: спецы, общие, режимные, полуре-жимные,
Приуральская Мордовия, картофельный край. Местные на зэков и внимания не обращают, эка невидаль — политические. Притерлись за несколько поколений.
Да и не все местные коренные. Многие остаются после своего срока, после ссылки, лишения прав («по рогам, по ногам»). Куда таким деваться? Где у них родина? Где родня?
Зато куры да козы радуются колонне, со всех сторон хвостики вверх сбегаются. Мне тут же в первом проходе множество баек порассказали о нежных отношениях к братьям, а лучше к сестрам нашим меньшим. Не смешно было, а брезгливо. Молодой был еще.
После тюрем, этапов лагерь показался очень даже пригодным для жизни. Бараки между старыми деревьями, огромные незарешеченные окна. Футбольное поле с сеткой, гражданская, не каторжная одежда, прически, галстуки. Народ вполне доброжелательный, нет агрессии, как в камерах у бытовиков. Нет, жить можно!
Это, впрочем, мне еще на «Красной Пресне» старик-шпион Герстель-Пинхус сказал:
— Что? Тги года? Это ж и на пагаше можно отсидеть.
Седьмой
Только два лагеря среди политических были с общим, нестрогим режимом. Седьмой и одиннадцатый. Старожилы говорили, что на них одинаково, на седьмом даже полегче. На седьмой я и попал. И первая задача — как-то себя поставить, как-то определить свое социальное место. Как себя поставишь, так и жить будешь.
В рабочей зоне седьмого отделения Дубравлага делали деревянные футляры для радиол «Урал». И настольные часы «НЧ».
Меня поставили на настольные часы — НЧ. В стране было мало всего. Вариантов ручных мужских часов — четыре, настольных часов было — три. До ареста я НЧ в каких-то домах знакомых уже видел, а вот и самому делать пришлось.
Наждачной шкуркой нужно было до приятной скользкости и блеска начистить деревянную станину этих часов, фундаментальных, как Мавзолей. После этого их покрывали лаком и передавали на свободу, где вольные трудящиеся вставляли им тикающее нутро. Норма на зачистке была 25 НЧ в смену.
Тем, кто выполнял план на 125 % и более, полагались поблажки и льготы как вставшим на путь исправления. Посылки, свидания. Ударники не в столовой-конюшне ели из общего большого котла, а культурно питались в особой, для таких же, как они сами, передовиков. Говорили, что там кормят как в армии, другие — что как в городской столовой. Мне не довелось. Но я видел, как старичок, изменник Родины, сельский староста-предатель при немцах, а ныне сознательный строитель радостного будущего, в наказание за что-то внутрилагерное (может, зарезал кого по привычке) временно ел за общим столом и очень мучился, стремился снова стать в ряды передовиков.
В понедельник мне дали пять штук полуфабрикатов НЧ, и в субботу я вернул их. Четыре в брак и одну в дальнейшее производство.
Одновременно случился в моей биографии позорный момент.
Только я приехал на седьмой, пригласил меня на первую беседу капитан Ершов. Не ведаю, откуда он взял, — в сопроводительных бумагах, видимо, и это есть, — что я всю жизнь во всяких редколлегиях карикатуры рисовал, и предложил мне отрядный капитан оформлять газету. Статьи уже другие зэки в наборе представили.