Я — сын палача. Воспоминания

Родос Валерий Борисович

И я, извиняйте, люди добрые, по неосведомленности, как сука поганая, какие-то рисуночки сопроводительные изобразил. Газету эту вывесили. Подошел ко мне вовсе незнакомый зэк и сказал, что я еще мелкий салажонок, только срок свой начал разматывать и не следует торопиться в ссученную команду записываться. Хотя, конечно, дело мое, теперь за это не убивают.

Я, как мне и судьбой отмерено, сразу полез в очередную бутылку:

— В какие такие суки? Да с чего ты взял? Да за такие слова-для… Да ты у меня-для… — короче, как баклан мелкий.

— Да ты не

возникай, — миролюбиво отвечал, не помню даже, как выглядел, на сколько лет тянул, мой доброжелатель, — газеты рисовать — значит на хозяев, на опера работать. Это и есть сучья работа.

По этим двум одновременным причинам пришел я к начальнику отряда просить перевести меня в 51-ю бригаду. Он очень удивился.

Капитан Ершов был местный, мордвин, неопределенного возраста, не старый еще старичок, густо по всему лицу наморщенный, маленький, обиженный или испуганный. Мысли, если они не были простыми приказами, трудно давались ему, поэтому он пребывал в непроходящем состоянии интеллектуальной удрученности.

На мою просьбу он ответил не сразу. Долго собирался с тем, что ему заменяло мысли.

— Ты зачем, ты так, а? Ты зачем, ты туда, а? Ты молодой еще, веришь? Как пацан еще молодой пока. Ты… у меня сын — как ты, тоже пацан есть… — ходить лабиринтами языка капитану было тяжело, но это был единственный доступный ему способ кормить большую семью, и, чтобы не заблудиться, он предпочитал ходить один — говорил монологами. Каждая реплика собеседника помрачала его слабый рассудок, надолго выводила его из себя и так далеко уводила, что он не всегда находил дорогу обратно.

— Тебя кто обидел, а? Зачем в 51-ю идешь, а? Там одни бездельники, знаешь? Правду говорю, они знаешь кто? Стиляги они. Эти еще… как их… тунеяйцы (как раз проходила волна борьбы с бездельниками. Статью придумали)…

У тебя возраст еще молодой, ты еще только оступился и упал на дорогу жизни, ты еще даже опять можешь встать и еще влиться в ряды…

У них зачетов нет, веришь? — никогда не забывал Ершов в это «веришь» вложить драматически-вопросительные интонации.

Ну просто «быть или не быть». Веришь?

— Они все от работы отлынивают, кто им характеристику даст на досрочное освобождение? От звонка до звонка останутся сидеть. Выйдут в своих узких брючках на свободу, а там уже другие стиляги будут, в широких уже…

Ты как сынок у меня, я тебе запрещать не буду, хочешь в 51-ю — сам потом будешь жалеть, вспомнишь капитана Ершова, скажешь: «Какой был умный капитан Ершов, зачем я, такой дурак молодой, ему не послушался?» Веришь?..

У тебя вся жизнь впереди, ты как сынок для меня совсем молоденький, пацан еще, иди искупай свою вину перед трудовым народом, я тебе характеристику дам. Веришь?..

А ты хочешь стилягой быть, на! Я не держу, иди в стиляги, завтра же выходи в 51-ю бригаду, потом пожалеешь.

Тут возникла проблема. Вернее, проблема возникла давно, но мы подошли к мест)', дальше двигаться невозможно, эту проблему не решив. Дело в том, что о своей лагерной жизни я уже писал. И написал, и издал. За это

время я в лагере больше не сидел, новых впечатлений не накопил. Перечитываю куски, плохо ли, хорошо, я лучше не умею, мне нравится, мне кажется, вспоминается правдой. Несколько легковесно, нет глубоких выводов? Откуда же я теперь их возьму, шутка сказать, почти пятьдесят лет прошло, все, кого я упоминал, уже умерли давно. Так что нужно опять кусками себя в эту книгу вставлять, са-моцитировать, или все к черту выбросить и отослать к другой книге, где читатель ее найдет? Или ничего читателю не сообщать и так, потихоньку, украдкой — о самом себе?

Решил я идти посередине. Решил убрать повествовательность, сам рассказ. Оставлю, только отредактирую несколько портретов запомнившихся мне людей и несколько ситуаций.

Усатов

Бригадиром 51-й был Саша Усатов. Всего-то двадцати семи лет, но выглядел совершенно взрослым. Волевое лицо, тяжелый, прямой подбородок. Во внерабочее время ходил в костюме. Ноги выносит, как на плацу, а руки до предела засунуты в карманы брюк. Идет, не сворачивает, во рту трубка. Длинная трубка, и торчит прямо вперед, не свешивается.

Саша был признанным лидером «американцев». И очень гордился своим именем Саша, не любил, когда его называли Александром. А за Шурика чуть не в морду лез.

Когда на кроватях бирки с именами меняли, он попросил меня написать на своей бирке так:

СаША USАтов

Имя прошло, а фамилию капитан Ершов приказал перемалевать русскими буквами: «УСАтов».

Но и так весь лагерь называл его Юсэйтовым, а его дружков, а иногда не вполне справедливо и всю 51-ю бригаду, — юсэйтовцами. И в этой полурабочей 51-й бригаде я не то чтобы проработал, пробыл, прочислился, пока меня на седьмой-первый не перевели. Много там было веселого и смешного. Пропускаю.

Кто сидел

Наверное, в лагере были подпольщики, борцы, герои, революционеры.

Хочется думать, хочется верить. Правда, никто так и не прорвался, никто не стал идеологом, главарем перестройки, пропали все. Пропавшее поколение. Перегной.

Довольно много было изменников Родины, несколько десятков. Старики уже, никакой организации у них не было, так, жизнь доживали. Старосты, сельские полицаи, на вид очень мирные, работящие люди, я их естественно, сторонился.

Не один, не два раза от разных людей я слышал, что раньше вообще вместе сидели с блатными. У политических даже масть своя была. Изменники Родины, фашисты — так их называли, коммунистов, но приравнивали к мужикам. Как бандеровцы себя вели, когда их было много, вроде и не боговали безбожно, но спуску не давали. Если им, кому-то из них казалось, что подлость против них или стукач — голову отрезали и бросали в общий сортир, такое у них было на все случаи наказание.

Мне говорили:

— Теперь чего не жить? Отдельно от блатных, бандеровцев совсем мало осталось, они затихли, жизнь наладилась.