Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Я пошел на стройку, СМУ Укрторгстрой, учеником, стал слесарем-сантехником самого низкого разряда. Участвовал в стройке главного на тот момент круглого универмага и гостиницы «Украина». Не хвастаюсь этим.
Со мной поговорила наедине Полянская, посоветовала стать честным строителем коммунизма. Несколько раз меня в свой кабинет приглашал на собеседование первый секретарь обкома комсомола Эрик Константинович Покровский. Ничего плохого о нем и о втором секретаре Солодовнике сказать не могу. Они шутили, иногда с использованием табуированных слов, подбадривали. Такой обычный треп, для галочки.
Никаких особых чувств, гордости
Со своими одношкольниками я прекратил общение (или они со мной) и болтался сам по себе. Некоторые мои подельники, в том смысле, что свидетели по моему делу, тоже пострадали. Виталик поступил в престижное Ленинградское военно-морское училище, откуда его, как меня из комсомола, автоматически выперли в рядовые матросы. Но я не чувствую своей вины перед ним. С Витей Васильченко, который нас сдал, мы часто встречались и даже как-то задружились на короткое время. Он как раз надсмотрщиком в тюрьму устроился. С одной стороны, я его немного презирал, а с другой — не слишком обижался. Жизнь, мать ее так перетак, такая-рассякая, жизнь в той стране, где мы жили, — мясорубка, не пролезешь в узкую дырочку на брюхе, размелет в фарш. И «умри ты сегодня, а я завтра». Кто как крутится.
Он вот настучал и сделал карьеру, стал надсмотрщиком в тюрьме, я — в слесарях-сантехниках.
Кругом одно дерьмо.
И вика я почти никогда больше не видел, он переехал в Ялту и стал там матросом на прибрежных прогулочных катерах. Как-то он меня к себе пригласил, ночью, на один из причаленных катеров. Было много спиртного и какие-то отвязные девушки совершенно без тормозов между ногами, тот же Витя. Визг, пьянь, грязь, мне не понравилось.
Зато я много читал. Научился читать быстро. В день триста-пятьсот страниц, один, полтора, два романа за вечер. Прочитал всего (полные собрания сочинений) Золя, Бальзака, Драйзера, Стендаля, Гюго, Толстого, Лондона, Куприна, Диккенса и множество отдельных томов. От быстрого чтения мало что сохранилось, но я стал «начитанный». У меня никогда не возникал комплекс безграмотности.
Вообще я жутко закомлексованный человек без комплексов.
Как-то вечером стоял в магазине в короткой очереди за бутылкой сладенького, меня за локоть тронул Ивик:
— Выйдем на пару минут.
Вышли.
— Меня адвокат вызвал, сказал, что прокуратура дело опротестовала, нельзя политическую статью на бытовую менять, скоро нас снова судить будут.
Ничего, если я признаюсь, что настроение у меня сильно испортилось?
Оказалось, что приговор, по которому нас отпустили, сильно не понравился КГБ, как бы они зря старались, и прокуратуре. Они обжаловали в республиканском суде Украины. Те подтвердили приговор — раз.
Прокуратура выше, в Президиум Суда (если я что-то не так назову, пропустите, нас же не вызывали, я вообще об этом не знал). Там опять оставили в силе — два.
Тогда во Всесоюзный суд — опять облом — три.
И, наконец, в последнюю, самую высшую судебную инстанцию страны — Пленум Верховного суда СССР — четыре («Нас не надо жалеть», — как сказал совсем другой поэт, но ведь так и загордиться можно: четыре столь высокие организации суда занимались нашими школьными шалостями).
Вот только там, на самом верху, было вынесено решение, что менять политическую статью на бытовую, уголовную
И скоро будет новый суд.
Мой адвокат сказал:
— Статью менять нельзя, но про сам приговор ничего не сказано, мы будем добиваться на новом процессе, чтобы старый приговор оставили без изменений.
Второй суд
На сей раз суд возглавлял первый заместитель председателя областного суда (Полянской) Шастин (имени не помню). Один из двух заседателей, бывший директор школы, в которой я учился, Александр Андреевич Вишневский, высокий лысый старик (его жена, намного его моложе, Тамара Сергеевна, была моим классным руководителем в младших классах — еще та стерва), вел математику. Запомнился только выражением, обращенным ко всему классу одновременно:
— Чего хохочете? Пораззевали свои конские ботала…
Новых ощущений не было. Страх, безнадежность, предположение, что хорошим не кончится. Заключительный второй день суда совпал со всенародным праздником, событием общегосударственного, почти мирового масштаба: открытием XXI исторического съезда КПСС. Кто теперь вспомнит, что это был за съезд между XX и XXII? Почему назывался «чрезвычайным», «внеочередным»?
Напомню: наш дорогой Никита Сергеевич заменял проваленную пятилетку ахинеическим семилетним планом.
И как раз на этот день пришлось мое последнее слово. Я не удержался, изо всех сил поупражнялся в демагогии и в словоблудной заключительной речи запел:
В такой день…
Весь мир…
Мировой прогресс…
Мировая общественность…
Выше…
Чище…
Лучше…
Символ демократии…
С ветлое будущее…
Наша страна…
Стыдно вспоминать.
Не очень стыдно.
Такое детское, малолетнее дело, уже были, прошли четыре заочных высоких суда, этот второй очный — три серьезных дядьки, прокурор высокого ранга, адвокаты, две секретарши, конвой.
В крохотном зальчике закрытого заседания опять ни родственников, ни друзей. Одни представители общественности. Избранной по принципу принципиальности, бдительности и зоркости. Суровые, ответственные лица. Натужная серьезность.
Заседали судьи больше четырех часов.
Слова приговора я не успевал понимать. Даже еще гораздо хуже, чем на первом суде. Вроде опытней стал, а свежесть пропала. Слушал, вслушивался, старался понять, но предложения рассыпались на обороты, на слова, те — на слоги, буквы и звуки, которые скакали по окаменевшим от напряжения извилинам мозга, образуя в ручейках сознания обвалы и заторы спряжений и падежей.
Цифра наказания несколько раз эхом прокатилась по закоулкам моего застывшего мышления, но не запомнилась. Весь этот текст заслонила одна сразу понятая строчка:
— Содержание под стражей, непосредственно из зала суда…
А я ведь за минуту до того увидел конвойных с примкнутыми штыками, понял, что это важно, именно для меня важно, но отложил додумывать. Странно работает наш мозг. Всю жизнь наблюдаю за ним, дивлюсь, а понять не могу.
Конвойных я до приговора видел, потому что их до оглашения вызвали. Как только сообразили, что у меня будет реальный, не условный срок, так туда в караулку и позвонили и ждали, когда штыкастые приедут. А то они приговор бы объявили, а я раз и сбежал бы — политический, хитрый жук. А я бы не сбежал, я как в обмороке был, жук-жук, а пацан еще, не хотел опять в тюрьму.