Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Вот город мой, его величество
Домов несметное высочество.
Толпы орущее количество.
И одиночество.
Он переложил эти слова на гитару, пел, как песню. А Юре Москвитину более всего нравился такой печальный стишок:
В городе было пыльно,
В городе было душно.
Город от пыли выцвел.
И стал равнодушным.
Остановились трамваи.
Осознал красивый троллейбус
Собственную нелепость.
Глупые самолеты
Глупо летали по небу,
Скука ждала кого-то,
Ждала кого-нибудь.
Человек работал и жил,
Иногда получал премии.
Он не считал этажи,
Не было времени.
А когда заглянул в окно,
Уже некогда было считать.
Его настойчиво звал
Серый асфальт.
Город спрятал зевоту,
Заметался, неугомонный.
Скука нашла кого-то?
Нашла кого-нибудь?
Нашли разбитое тело,
Но понять не сумели
Просто. Человеку хотелось
Отпечататься на панели.
У нас в компании и среди молодых далеко за ее пределами Миша был известен как специалист по чифирю. А в лагере это не меньше, чем поэт. Поэтов даже больше.
Может быть, потому, что не было водки, от которой, по Рейну, Красильников и умер, у нас Миша, как никто, любил чай. Пить чай любил и заваривать. Разбирался в сортах. Когда за одним столом сходились несколько проверенных чифиристов, не было споров — засыпку отдавали Мише. Не было ему равных и в определении, сколько раз были до того заварены и переварены ошметки в испытанном котелке.
По страшным рассказам, женщины индейских племен могли добиться, чтобы снова заговорил пленник, обессиленный пытками профессиональных палачей-мужчин. Вот и Красильников, единственный, умел выжать из много раз до него варенных чаинок уже не запах и даже не вкус, а только цвет.
Смотреть, как он колдовал-заваривал, было интересно, как и на всякий иной, подлинный профессионализм. Ритуал.
Иногда, гораздо позже, при новых свободных друзьях, я внешним образом изображал действия Миши, имитировал его шаманство, обезьянничал. Внюхивался и всматривался в начинающееся круженье чаинок, менял напряжение огня, по счету накапывал холодной воды в начинающую мутнеть заварку, щепотками подбрасывал для запаха свежие чаинки в только приступающую к кипению воду.
И всегда получал сдержанные, но многозначительные
В моем исполнении это была лишь показуха, игра в чифирню. До сей поры я верю, что Миша делал это на взлете реального энтузиазма. Доказательств у меня нет.
Познакомились мы с Красильниковым и в компанию к нему я попал тоже из-за чая.
Мама прислала мне скромную посылку. В ящике лежали сало и сахар. Сало самое дешевое, худое и просоленное, чтобы перебить проступающий запах. Сахар — несколько пачек стандартного рафинада, накрест перевязанных цветной тесемочкой. В письмах я, по наущению старожилов, объяснил маме, что сахар и сало — самое необременительное по деньгам и производительное в калориях. Хотя я любил ее умело выпеченное домашнее печенье и тонко приготовленный хворост, но это съедается быстро, а желудок добра не помнит. Иногда мама вкладывала несколько пачек курева (она не поощряла моей привычки и не реагировала на просьбы прислать «Дерби», «Джебл» или хотя бы «Шипку», а укладывала только самый дешевый «Памир». Но зато именно сигареты, и именно любимые, мне иногда присылала из Баку моя сестра Светлана) и что-нибудь еще: конфеты-подушечки, кремневидные пряники…
В тот раз я получил посылку, мельком, невнимательно перебрал ее на койке и так и оставил по неотложным делам. Теперь уже не восстановишь, что это за дела такие были. Но где-то в пути меня настиг Красильников и спросил:
— Ты посылку получил?
— Сегодня.
— Ты почему ее открытой оставил? Ты хоть знаешь, что в ней?
— Кто украдет? Сахар и сало. Как всегда.
— А чай?
— Нет, чая не было.
— От кого посылка?
— От мамы.
— Она что, не знает, что чай присылать нельзя?
— Думаю, что понятия не имеет, но там и нет.
— Там чай. Там был чай. Я взял. Теперь вечером вместе выпьем. Нельзя оставлять в открытую на койке.
Чай был без фирменной упаковки, в одном пергаментном нижнем белье, почему эту драгоценность не заметили и не конфисковали при служебном шмоне. Мама, не зная о запрете, прислала мне почти не начатую пачку. Так я попал в «Елдышию».
Еще одно спасибо маме.
Тогда, в первый для меня раз, Миша аккуратно творил, колдовал и чудодействовал.
Специальный, проверенный котелок без ручек. Малую часть засыпки для бульона в еще холодную воду. И в печку, на открытый огонь. Когда бульон готов, всыпается основная часть. Когда чифиряк только вздувается, но еще не закипел, котелок вынимается и заварка помалу, по несколько скудных глотков разливается по полулитровым банкам — нашим чашкам, кружкам, братинам и хрустальным бокалам. Это для вкуса, еще не до опьянения.
Интенсивно парящий, но не крепкий, хотя и очень пахучий первач — по сути вовсе не чифир, а просто круто заваренный чай, и пить его надо сразу, в состоянии предкипения. Но не глотками, даже не глоточками, а активным втягиванием, всасыванием в себя ароматных пьянящих паров. За это время готовится главная порция.
Первая закладка с самого начала вкрутую сваривается, а в кипяток щепоткой подсыпается подмолодок, специально припасенный из всей порции. Подмолодок составляет (на глазок) четвертую-пятую часть всего запаса. Вторяка больше, чем первоварка. Но главное то, что он заметно крепче первача. Зато он несравненно уступает первачу в тонком для ценителя запахе, но все еще пахнет. В этом заслуга подмолодка. После вторяка, до легкой младенческой желтизны, вываривают третьяки и прочие нифеля.
Варила и чаечерпий Красильников, высосав свою дозу, отрезюми-ровал: