Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
— Быдлить… быдлять… быдлячить… блябыдло… быдлядище… быдлюга…
— Непротопь быдлячая… быдлоеб… быдлоебище… быдловые-бок поганый…
Тут, или раньше, начинался и разрастался хохот аудитории, что разряжало обстановку.
Истеричный Родион был демонстративно грозен, но совершенно безопасен и артистичен — крови, особенно собственной, он боялся, смех и аплодисменты слушателей его вполне удовлетворяли и усмиряли.
Отскакав свое, он усаживался, прихлебывал чифиряк и, покручивая головой, по-ленински хитровато оглядывал нас поочередно, ожидая начала следующего тура разговоров и, тем самым, новую
Я как-то не выдержал и спросил его, как он вел себя на следствии.
По его рассказам, он и того, по ту сторону стола, доводил до истерик.
Кто есть кто
Потому что я был пацаном.
Мало что видел, что знал. Многому поражался. Вопросы задавал. А это нельзя. Есть особая лагерная этика. За нарушение — карают. Бывало — тяжко. Мне пару раз говорили со значением:
— Ты пацан, тебе, может, и можно, каждый понимает, тут у многих дети постарше тебя. Ладно… — в смысле пускай спрашивает, молодой еще, поэтому и любопытный, а так народ этого не любит, в дурное время и наказывали.
Удивляла меня, даже казалась таинственной, в нестрашной, но пугающей жизни лагеря неопределимость по внешнему виду. Не восстановимость сущего по видимому. Социальная, да и психическая много — слойность каждого зэка. То, что я сейчас напишу, остро врезалось в память, мы еще в лагере об этом говорили, и это интересно вне зависимости от имен.
Трое работают вместе. По виду однолетки, в одинаковых казенных бушлатах, стриженые-бритые, на одно лицо. На первый взгляд.
А по делу, по протоколам следствия, один из этой тройки был многократным свидетелем-очевидцем, при нем контрреволюционеры сговаривались убить коммуниста. Кто сговаривался, тех уже не откачаешь, а этот только срок схватил за недоносительство, за то, что знал, но не сказал, не сообщил, не донес — редкий пункт (если память не подводит, 14-й пункт), мало кто в мое время по нему проходил.
Его напарник — из самой популярной разновидности: по 10-му пункту (антисоветская пропаганда и агитация). Прямая противоположность: болтун — не знал, а говорил.
Третий — вообще по 8-му расстрельному пункту: террор, начальника райотдела милиции в мерзлую землю колом растолок.
Это второй слой. После дознания.
А третий — кем они на самом деле до того на гражданке были.
Первый — мужик немолодой и плечистый, деревенский дурачок, кроме еды, нужника да работы мало в чем смыслит, — теперь круглый сирота. Родня у него, может, и правда насквозь заматерелая, только никого в живых не осталось. При нем, дурачке, как при кошке, не стесняясь сговаривались. Да он во внерабочее время только слюни горазд пускать. За это живым и оставили.
Второй — «болтун», доктор исторических наук. Задумал с коллегами, учениками и аспирантами написать «Историю СССР». Не то чтобы подлинную, он ее и сам не знал, а вставить в нее некоторые эпизоды и имена, которые не пришла еще пора из тьмы вытаскивать.
А террорист — зампредседателя колхоза — соученик, лучший друг и дальний родственник убиенного милиционера. С третьего класса они были наперегонки влюблены в свою одноклассницу и тоже дальнюю родственницу. Всю жизнь они из-за нее калечили друг другу лица, но наш женился первым.
И предупреждал, что детство прошло, что пора кончать
Милиционер с женой нашего террориста удержаться не смогли, и всем стало хуже.
Соседи
Заключенный человек не волен. Вроде чемодана. Пришел старшина: — Собирайся с вещами.
Куда? Зачем? Не твоя воля, не тебе решать. За короткий срок я побывал в разных бараках, не сам по себе, по приказу место жизни менял. И соседи у меня были разные. Много. Всех не вспомню. Только самых тревожных, кто спать мешал. Не очень-то мне везло с соседями.
Был Родион Гудзенко, пока не спал, с ним можно было интересно поговорить. Подо мной спал старик-профессор, крайне неразговорчивый, озлобленный человек и больной. Туберкулез. Он по ночам на полчаса и более закатывался в бешеном кашле, доставал специальную баночку, со смаком туда отхаркивался, настолько натурально, что трудно было удержаться и не присоединиться. Потом долго шаркающими движениями ее, эту баночку, на место ставил, ронял, опять шаркал — искал. В третий раз подряд ронял. И снова заходился в кашле.
Ни имени, ни фамилии его я не помню, есть ощущение, что и не знал никогда. Один раз только разговаривал. С чего началось, не вспомню, но он сказал:
— У меня срок кончается, два с половиной года осталось. Надо о старости, о последних днях позаботиться. Я уже прошения во все адреса написал. В партию, в ЦК, в правительство, прошу, чтобы разрешили мне остаться в лагере.
Надо ли говорить, как я изумился. Для меня зона была как смерть, кома. Жизнь только там, за пределами. А он выходить не хочет.
— У меня никого нет. Отреклись, прокляли и отреклись. Может, и поумирали все. Мне все равно. Четырнадцать лет ни от кого писем не получаю, посылок. Тут вся моя жизнь, тут у меня и друзья, и еда, и койка. Там ничего нет. И никого. Я там никому не нужен, и мне ничто не нужно.
Позже я еще несколько раз такое слышал. Одно из самых сильных впечатлений.
Однажды моим соседом снизу был Артур Егизарян. Чифирист, наркоман. Днем, тихий вежливый человек, каждый раз прощения просил. А как надрехается — спать ему не надо, не спит, крутится, вагонка ходуном ходит, скрипит, качается. Это Артур утерпеть хочет, а ему в туалет опять по малой нужде. По десять-двенадцать раз за ночь. Крутится, терпит, всех в бараке скрипом поперебудит и наконец, с жуткими армянскими проклятьями, ботинки натягивает, нельзя без них, особенно зимой, идет за дверь. Возвращается, ботинки снимает, ложится, крутится, чтобы заснуть, не успевает, опять крутится, чтобы утерпеть.
Между прочим, Артур иногда и меня чифиром угощал, и именно он первый дал мне сигаретку, план покурить, показал как надо. Меня не проняло, дерьмовая оказалась травка. Меня и чифир не сразу пробил, только на третий или четвертый раз.
Однако худшие из соседей — стукачи. Эти уже не спать мешают — жить. Перед чифиристом Егизаряном соседом моим был Анатолий Тихонов (фамилию помню, но не назову), настороженный вялый интеллигент, собиратель лагерного фольклора. Очки ему были настолько велики, что напоминали клоунские калоши. Они густо запотевали, когда он с улицы входил в секцию, и ему приходилось запускать под стекла по пол-ладони, чтобы просветлить их.