Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
А кто хочет?
Все подряд подходили ко мне, руку жали, какие-то слова говорили, утешали, я не то чтобы не понимал — не слышал. Опять арест, опять конвой, опять воронок, жизнь кончилась.
Что, вроде, может быть страшнее следствия в Чека?
Просыпаешься со страхом, засыпаешь от страха. Но всем маленьким и большим страхам-ужасам противостоит крохотная, но живая надежда на чудо — и держишься.
Но вот прошел суд.
Умерла надежда.
Большая тюрьма
Меня
Запах переваренного желудками хлеба…
Пахнет сыростью, затхлостью, грибами…
Темно-зеленая, почти черная окраска метровых по толщине стен…
Арестовали, посадили только меня — главаря, Ивик остался на свободе. Снова был установлен рекорд страны: наказание по статье 58–10 от 6 месяцев до 10 лет (где-то в эти же сроки максимальный срок по любой из статей был снижен с 25 лет до 15. По моей статье — с 10 лет до 7).
Никогда, ни разу не было, чтобы кому-нибудь из проходивших по этой статье действительно дали минимальный срок — 6 месяцев. Вот, где тут у вас книга Гиннесса? — мне дали.
И И вику тоже шесть месяцев, но опять условно.
Это еще одно чудо: за одно и то же преступление тому же человеку по статье политической дали меньше, чем по уголовной!
Трудности с моим размещением были и на этапе через всю страну. Тюрьма-то большая, огромная, но с другими малолетками меня сажать нельзя, потому что я политический, а с другими политическими нельзя — потому что малолетка.
И нашлось для меня исключительное место: камера смертников.
Недавно читал воспоминания расстрельных дел мастера, тот утверждает, что ничем камеры смертников от прочих не отличаются. В той тюрьме, где он расстреливал. А в симферопольской отличия были и есть.
Железная кровать, забетонированная в пол, и стол — металлический поднос, вмонтированный в стену. Ну, такое хоть и не типично, но все же можно было увидеть и в нормальных камерах.
Но вот главное: толстенная, с двух сторон обитая листовым железом дверь стояла не прямо на полу, а возвышалась над ним почти на метр.
От двери к полу вел крутой и гладкий бетонный скат, а в нем, как раз посередине, выемка — ступенька. Не на полную ступню, а на один носок или, если к себе спускаешься, то только на одну пятку. Чтобы труднее было буянить, в дверь колотиться. С полу до двери не дотянешься, а на этой приступочке долго не простоишь.
Живешь не в камере, а на дне ее.
При самой Екатерине такие камеры нарочно делались для особо омерзительных преступников, которые жить не должны. В такую камеру воду наливали под самую дверь, арестанту выше колен, едва не по самые яйца. Он там так заживо насмерть в чахотку и загнивал.
Врать не буду, в моей камере было сухо.
Еще окно.
Потолки высоченные, метров,
Позже я вычислил, куда приходится мое окно. Ничего интересного. Но изнутри и этого не видно. Ничего не видно. Двойное матовое стекло с проволочным плетением внутри. Две толстые решетки с разным количеством клеток.
Я иногда часами чертил мысленные узоры, соединяя стыки. Мысленные узоры на реальные решетки навешивал. Но заниматься этим следует с осторожностью — можно сползти с ума.
Двойное стекло, двойная решетка — еще не все. Еще козырек — намордник.
После прогулки в камеру возвращаешься, как в пещеру. Окно окном: как если ночью газету к стене приложить — ее видно. Но света не дает. И то окно видно, потому что лампочка над дверью. В углублении между стеной и потолком. Глубоко засунута. Самой не видно, только желтое пятно на потолке.
Однако и к такой темени глаза привыкают. Через полчаса после прогулки я буквы в книжках начинал различать. Тут книги меняли раз в неделю, давали по одной и без выбора, какую в кормушку сунут. Когда мне в третий раз сунули какую-то поэтическую бредятину, я перестал интересоваться чтением. И поэзией.
Кроме книг и навешивания орнаментов на решетки было еще одно развлечение: надзиратели. Шаги. Маршруты. Тюрьма гулкая, всегда знаешь, где вертухай вышагивает. Иногда крадется, чтобы в глазок заглянуть, все равно слышно.
И глазок за зэка — скрипит. Вертухай далеко — слышу, подкрадывается — знаю, в глазок заглянул — скрипнул. Мир тюремных звуков. А уж когда оба запора на кормушке открывают, так это грохот.
Но самое шумное, когда с кандальным лязгом снимают крюки, отпирают замки самой двери. Томительно долго. Успеваешь напугаться. Если не режимное время прогулки или оправки, пока дверь отопрут, понадумаешься про жизнь, про свободу, помолишься, Бога вспомнишь.
Я в этой камере не расстрела ждал, как мой сокамерник Свищев и сотни-тысячи людей до меня (а другие сотни-тысячи — после), — только добрых вестей.
Но не дождался.
Последний суд
Через месяц-другой меня вызвали и сказали, что прокуратура опять обжаловала приговор — мало по политической статье дали, и на сей раз — первый же, а если все с самого начала считать, то уже пятый, — республиканский суд приговор отменил и будет третий для меня очный суд.
На сей раз Крымским судам просто уже не доверяли, ни председателю, ни заместителям. Из Запорожья приехала целая делегация: судья, двое заседателей, прокурор и свой секретарь, наш бы не справился.