Я — сын палача. Воспоминания

Родос Валерий Борисович

Как-то в зимнее воскресенье лежим мы с этим Тихоновым на верхних койках и негромко разговариваем про жизнь, про искусство, про людей из Политбюро. И тут с моей стороны, в проходе между кроватями, появилась голова старосты барака Бориса Русанду. Я потом на свободе повстречал несколько человек, кто знал его раньше по кишиневскому университету умницей и верховодом. Чифир он пил один, запершись в каптерке чуть не до утра, а днем спал или писал, подолгу задумываясь, одному ему понятные крючки на узких полосках бумаги, которые

потом скатывал и невесть куда прятал. Где брал чифир — неизвестно, редко с кем разговаривал. В лагере думали, что я ему ближайший друг. Не знаю. Но правда, если уж он пил чифир не один, то в компании с ним чаще других был я. В лагере я был самым молодым и тщедушным, меня многие жалели, иногда подкармливали салом, сахаром.

Появление Бориса оборвало беседу, а он сказал кратко и обидно:

— Слезай-ка, Валера, слышь, выйдем, дело есть — я тебе по морде надаю!

Распорядок намеченных им действий не прельстил меня, однако я спрыгнул в свои ботинки и вышел за ним.

Оставили мы два желтых дымящихся отверстия в снегу возле ступенек крыльца, отряхнулись, и только тогда Русанду сказал:

— Дурак ты! Он же стукач.

— Кто?

— Дурак ты! Тихонов.

Стукачей было много. И еще столько же на подозрении. В моей книжке было о самом знаменитом. Других не накопилось, повторю себя.

Самый известный тоже был старостой, но в другой, большой секции.

В моей книге он назван — Миловидный, настоящая фамилия — Залюбовский.

Ту огромную секцию предназначили для нетрудоспособных и стариков со всего лагеря, для обязательного при социализме учета и контроля. А поскольку их оказалось меньше, чем сто двадцать шесть, на сколько секция рассчитана, — только для полноты, чтобы койки не пустовали, оставили прежних жителей, человек двадцать пока еще молодых и здоровых людей. В том числе и меня.

Залюбовский, может быть, и раньше стучал, но я не присутствовал. А в тот день заболел. И меня своей властью на два дня освободил от работы зэк-врач-еврей, говорили, что в прежней жизни член-корреспондент.

Часов в одиннадцать с редким обходом вошел в секцию подполковник Опарин (Хлебов) — начальник лаготделения, со своей свитой. Ближе всех, прижимаясь сморщенным лицом к локтю Хлебова, стоял наш запуганный начальник отряда, мордвин из местных — капитан Ершов.

Навстречу начальству вскочил Залюбовский. Ни разу больше я не видел таких обходов и не слышал таких докладов.

— Вста-а-а-а-ать! К докладу начальнику лаготделения приготовиться!

Инвалиды не встали, но прекратили штопать обноски, шконками заскрипели, в ту сторону повернулись. Залюбовский бойко отрапортовал, сколько в секции народу, из них — инвалидов, каких степеней нетрудоспособности. Потом он сказал, что из невышедших на работу трое больны, остальные — «злостные прогульщики».

Список их составлен.

— В секции

не редки политически вредные разговоры.

Такими словами закончил Залюбовский свой доклад.

Опарин повернулся к Ершову:

— Почему не доложили?

Капитан смотрел на него, высоко задрав скомканное лицо.

— Разберитесь и примерно накажите прогульщиков! — смягчился Опарин.

Хозяева вышли, и я, по молодости, первым подскочил к Залюбов-скому и сколько было сил врезал ему по морде свертком научно-популярных журналов, а когда он шарахнулся в угол и поднял руки для защиты, я истерично по-блатному завизжал:

— Внизу руки держи, сука! Мррррррразь гнусная, стукач-палл-ла… — такая вот речь.

Как было приказано, Залюбовский держал руки по швам, обиженно слизывал кровь с губы, но смотрел поверх моей головы в толпу подоспевших калек и увещевал:

— Отпустите меня, я гражданину начальнику пожалуюсь.

Инвалиды расступились, и Залюбовский массивным боком выскользнул из секции, и вся толпа через окно видела, как он уже бегом припустил напротив, к Ершову.

Капитан был там, и минуты через три меня вызвали.

Капитан со скорбным видом сидел, фуражка лежала на столе.

— Сильно побили? — спросил он.

— Журналами по морде.

— Видишь, какая сука? А мне что делать? А?.. Я всегда стараюся, как человек. Веришь? Стараюся никого не обидеть. У меня процент наказаний в отряде — самый низкий. Меня за это хвалят?

Я воевать пошел на войну, еще с финнами солдатом на войну воевать. Понял ты? Образования — никакой, ни специальности путной — колхозник…

До старшего лейтенанта дошел за пять лет. Веришь? Раненый был, офицер теперь, для деревни — начальник…

Рабочим идти кто хочет? Сколько будешь получать? И раненый я. На войне раненый. Две у меня. Как жить? Понял ты? И жениться надо…

А тут как раз в лагерь приглашают начальником. И зарплата куда — хорошая: хочешь — женись теперя. Теперя можно…

Ну, человеком везде можно быть. А? Веришь, я пошел…

Женился. Детей четверо, как звездочек на погонах. Одну только за семнадцать лет прибавили, когда четвертый родился — девочка опять…

Веришь, все меня превзошли. Хоть Опарина взять, я его лейтенантом знал, на глазах в генералы лезет…

А кто плохой? Ершов! Почему? Ершов человеком хочет быть. Веришь, стараюся никому плохо не сделать… Ваши же зэки и себе и мне первые враги. Меня убрать хотят.

А куда мне идти?

Ты подумал?..

Я бы хотел, чтобы мне предложили решать, куда пойти, но Ершову сочувствовал.

— У меня детей четыре, жена — пять. Специальности никакой нет, одни погоны. Я тебя в БУР посадить должен. Знаешь?

— Догадываюсь.

— Ну ты иди, черт с тобой, молодой, как сын у меня, совсем пацан еще… зачем сажать? Жалко, что журналами…