Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Скажу, ограничился беседой.
А пока мы с капитаном в его кабинете беседовали, события развивались, вырвались из барака и покатились по лагерю.
Два дружка-подельника, Володя Попов и Сережка Рокочий (за имена не ручаюсь, но фамилии подлинные), бывшие солдаты войск связи, севшие за подслушивание и устный пересказ сообщений вражеских радиостанций, не стерпев повторного стука, пустились за старостой.
Залюбовский добежал до вахты, поднялся на обе ступеньки и, держа одну руку наготове, чтобы успеть постучать,
А не следует дергать тигра за усы. Дружкам стало обидно отступать, и они затаились.
Вышел к Залюбовскому конвойный:
— Ты чего?
— Нет, ничего. Я иду уже.
И сошел со ступенек, завернул за угол ближайшего барака, где его радисты и подхватили. Поволокли его, толстого и беспомощного, к чугунному котлу, в котором с утра до вечера кипела вода для зэковских постирушек. Он упирался, но они дотащили его и за руки — за ноги воткнули задом в котел.
Сам бы он не вылез. Несколько раз, рассказывали, хватался за раскаленные борта, но только взвизгивал.
Но подвернулся интеллигент, протянул руку человеку в беде и вытащил стукача. Спасло его и кожаное пальто, выдержало кипяток. Чуть-чуть подмок и обжегся кое-где Залюбовский. Но впрок не пошло. Тот же рефлекс погнал его опять жаловаться.
Вызвал Ершов связистов, не знаю, говорил ли им то же, что и мне, но только заведенный до упора Рокочий не выдержал перегрузок, схватил со стола графин и с широкого маху разбил его о капитанскую фуражку, которую тот только успел надеть на свою многострадальную голову.
Скандал вышел большой. До суда не дошло, но парней перегнали на штрафной, вспомнили и обо мне, меру пресечения изменили и отправили все же в БУР.
Если все припоминать про Залюбовского, то самое смешное — это как он со вторым по известности в лагере стукачом Великороссовым (удивительная фамилия, тем более что подлинная) подрался. Да и не дрались — как бабы царапались, волосы друг у друга рвали и обзывались грязно.
Смешно же именно то, что клеймили они друг друга все тем же словом — «стукач»:
— Ты стукач плешивый… да тебя стукача… да тобой стукачом…
— Кто стукач? Я — стукач? Да ты… и в твою… и в твоей…
— От тебя стукача… о тебе стукаче… тобой стукачом…
— Стукачов… Стукачидзе… Стукачан… Стукельман…
— За стукача… а еще за… а вот еще за…
— И есть — стукач… архистукач…
— Стукельсон… Стукаченко… Стукаускас…
— Сам… стукач… стукачок…
— Я, может, и стукачок, а ты — стукачиссимус…
Зрители большой толпой подтянулись и были в умилении — не разнимали.
Мне, когда Русанду про Тихонова сказал, стало смешно:
— Врешь ты! Тихонов? Толя Тихонов? Не может быть…
— Не дури зря, — пожалел меня Русанду, не больно пихнув кулаком в почку для душевного ободрения. — Одним стукачом больше, одним
Кстати: Родя мне одну заварку должен, у него есть. Разопьем вместе — отойдешь…
Стоит ли так из-за стукача?..
Да хоть бы он и не стукач был, этот твой Толя Тихонов…
И мы пошли вместе к Родиону Гудзенко утешаться чифиром.
В секции Роди были чужие. Двое старшин-сверхсрочников хозяевами обходили лагерь, творя свой суд. Застали они Гудзенко за его воскресными этюдами.
Рисовать не запрещалось, а за мелкие льготы начальники позволяли увековечить себя в полотнах профессиональных живописцев. Но Родя мотал срок именно за свою живопись, которая к тому же была в основном беспредметной, что в мире бездуховно-материалистической идеологии выглядит крамолой.
Мы застали уже большой шум. Знай Гудзенко заранее, чем дело кончится, — это бы его не остановило. По вздорности характера не согласился бы он на малое, не стал бы дрожащими руками сворачивать полотна, прятать краски, уговаривать принять в подарок…
Родион был художником профессиональным и талантливым. Видно — ты сам так не сумеешь. Одно из полотен, мое любимое «То, что я люблю», лежало в тот раз на его кровати поверх одеяла. По картине выходило, что любил Родя одушевленную, теплокровную биомассу. Биоорганика эта была на полотне как бы не нарисована, не изображена, а просто была-пребывала. Объемной грудой навалена на подвернувшемся полотне. А оно, в свою очередь, на одеяле, которое на Родиной шконке… Кое-где с налипшими соломинками и муравьями.
Значительная, на взгляд тяжеленькая масса живого вещества. Не просто живая подвижная клетчатка, но с сознанием. И главное, насквозь по-женски телесная. Именно по-женски. Перетекающие одно в другое дамские розовые мягкости и упругие округлости. Тенистые ложбинки. Пушистые закоулки. Соблазнительные закрома… Воплощенная похоть.
Другая картина, уже в раме, стояла прислоненной к ножке кровати.
Один старшина был активен, другой только присутствовал, не то чтобы робел, но не вмешивался.
К нашему приходу Родя уже переступил большинство границ дозволенных отношений с хозяевами, отыскал обиднейшее из известных ему слов и, оставив разумную аргументацию, наотмашь хлестал им супостатов:
— Быдло!
— Ты же быдло…
— Варвар и быдло…
— Ты понимаешь хоть, быдло…
— Рожа твоя быдлячая…
— Что ты — быдло…
Так он их обоих одновременно называл на «ты», и пена набивалась и густела в уголках его губ.
Тогда агрессивный старшина тоже оставил незамысловатые свои речи, ухватился руками за противоположные края картины, стоявшей у его ног, изо всех сил сапогом ткнул в нее. Потом со второго раза вытащил ногу из продранной дыры.