Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Молодежь лагерная была все-таки не вполне обычной, не первые попавшиеся люди с улицы. Народ социально активный, до агрессивности. Другие в сторонку отойдут, но эти сами подходят, в спор встревают, соратников ищут, а еще лучше — оппонентов и противников, а точнее, приключений на все места собственного организма.
Интеллектуально зрелые ребята, не зеленые уже. Иные перезрели, перестарились в непосильных заботах о человечестве в целом, другие так изначально с гнильцой, на любителя. У каждого мания собственного величия. А со своей, может невысокой, кочки все другое-остальное растет
Нетрудно заключить, какое к Мешкову было отношение. Спорить не пытались, прилюдно уважали, за спиной хорохорились, язвили, ехидничали, передразнивали. Называли его за глаза Вьетнамец, Желтый. Или прямо Лимон. От этого, я так думаю, и вся возглавляемая им группа стала прозываться «Лимонией».
Никита К-ин
На самом деле, в лагере его прозывали — Никс, но в прежней книге я наделил его другой фамилией. Моя сестра Светлана, когда я из лагеря домой вернулся, снова и снова просила меня рассказывать о нем, ни о ком больше.
— Ну, вспомни что-нибудь еще про Никса.
Да я и знал его не слишком-то хорошо.
Энергии у правильного парня Марата Мешкова хватало на несколько подопечных, к нему тянулись, рядом с ним было как бы безопасней. Из этих опекаемых я, быть может, был наиболее близким. А добровольным адъютантом при нем был Никита (Никс) К-ин.
Никаким, конечно, лагерным любимчиком я и в помине не был, но, суммируя, все же можно сказать, что относились ко мне хорошо. Не как к человеку, индивидууму, персоне, а скорей как к дитю малому, слабому, неразумному.
Не знаю, что было бы у блатных, по этапам и временно в камерах я неоднократно с ними сидел, тоже ничего страшного. Они звери, бан-дюки — понятно, но мой вид, видимо, вызывал у них что-то, что у них осталось на месте жалости. Никогда меня не трогали, не обижали, даже не пытались, а то загрыз бы к черту всех подряд.
Но по степени непригодности к жизни в политическом лагере в конкурсе, боюсь, я мог бы претендовать на высокое, может быть призовое место. Но не первое. Никто не оценил бы меня как самого нелепого, неумелого, наименее жизнеспособного, если видел и знал Никса.
Был Никс рослым, но худоватым, узкоплечим, присогбенным головкой вперед, с узкой каймой поганой бороденки вокруг удлиненного лица. Говорил с заметным французским прононсом. Но главное не внешность.
Никс был неправдоподобно ни на что не годным. В обычном лагере для бытовиков всех мастей он бы едва ли выжил. Из нас двоих я сто раз подряд ставлю на себя. Слабый, неумелый, ничего в этой клятой жизни Никс не понимал и не желал понять, отвергал ее с порога, как Ленин оппортунистов, и до злорадного хохота поражал нас своим неприятием реалий совдействительности.
Он не притворялся.
Он был не таким антисоветским, как мы, все остальные его лагерные соседи, он был болен разновидностью антисоветского идиотизма. Ничего коммунистического он не понимал, сколько ни объясняй, не принимал и брался исполнять только прямые, короткие приказы, без осознания причин и целей, как животное.
Односложные команды вроде: «туда-сюда», «вперед-назад», «подними — положи», «подставь — повернись» Никс согласен был выполнять, но не мог,
Я читал книгу, написанную его матерью, столбовой дворянкой К-иной. Книга-мемуар с фотографиями. Если не вру, называется «Четыре трети нашей жизни» (хорошее, запоминающееся название). Читал я ее не так, как читал все другие книги тамиздата, для общего знакомства и поддержания уровня диссидентского мироощущения. Читал нервно, искал Никса, ее сына, ее мнений о нем, искал узнаваемости, ответов, увязки ее материнских впечатлений с собственным образом ее сына Никиты.
Но в книге о ее личных мытарствах, о побеге из совдепии по льду, о том, как и почему она из Франции вернулась домой в СССР, как ее встретили, как им жилось, как она вырвалась. На чужбину. О знакомстве и дружбе с Мариной Цветаевой, с другими замечательными людьми, а о сыне, о Никсе, мало, почти ничего нет. Всего две его фотографии. Одна детская, другая уже во Франции после всех трудностей, чуть ли не во фраке. С трудом, натяжкой, насилием над памятью я признал возможность некоего сходства.
В тексте, в редких и несколько отстраненных строках упоминания нашел-таки, отыскал узнаваемую черту. Вскользь, как все о нем, в книге его матери сказано, что он год состоял учеником токаря, после чего был переведен в ученики слесаря (или наоборот). Это Никс! Точно — Никс.
Поясню сравнением. У меня руки растут не из того места, откуда положено, и народ прямо называет из какого. Пальцами внутрь.
И все же был случай, и мне после максимального срока ученичества — трех месяцев — присвоили наинизший разряд слесаря. А через год даже повысили. Не такая уж сложность. Ума не надо. Но чтобы за пределами норм, целый год осваивать примитивную пролетарскую специальность, совершенно даже не на самый низкий разряд не овладеть ею и быть переведенным в ученики по другому ведомству… Я такого даже не слышал никогда. Это — Никс! Только Никс.
Тут же и другая сторона.
А сколько за этот год Никс нахватался насмешек, прямых издевательств, подначек?
При его нетвердом русском языке с заметным французским грассированием. Сама последняя операция, перевод из учеников одной специальности в ученики другой. Представляю себе: мрак. Когда на собрании или перед инженером, прорабом учитель его рекомендует:
— Нет, — говорит, — заберите этого урода, ничему научить его нельзя, и ни у кого не получится. Пусть уходит с глаз моих, милостыню у добрых людей просить по убогости своей…
Лагерь у нас только по названию был трудовой, если в ударники не лезешь, можно было так кантоваться. Но Никс ничего не мог. Над ним подтрунивали и смеялись все лагерные доходяги. А он инстинктивно жался к сильному и доброму Чешкову.
Когда Марата неизвестно почему, за что, куда-то отправляли на этап, не как всех — толпой, а почему-то одного, весь лагерь провожал. И уже наговорили друг другу пожеланий, понаобменялись адресами…
Марат уже пошел и был в шаге от той неотмеченной полоски земли, над которой смыкаются и запираются ворота вахты и которая отделяет свободу от неволи, как с бабьими рыданиями к нему на шею бросился лишенный няньки Никс.