Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Остальные двенадцать пригласили нас совместно отпраздновать выход на свободу. В ресторане. Мы с Ивиком отказывались, стеснялись, но в итоге сильно нажрались, я кому-то в морду залез (совершено для меня не свойственно) и что-то крамольное выкрикивал (что для меня характерно).
На следующий день меня под конвоем представили председателю комиссии по освобождению, который и без этого был зол на меня до бешенства. Сидел злой, несговорчивый. Ничего не спрашивал. Сам говорил:
— Что выпускать меня было ошибкой — 1.
— Которую он сейчас исправит. — 2.
— Что место
— Что мордобоем и особенно выкриками я заслужил гораздо больший и вполне серьезный срок — 4.
— Что он немедленно пишет ордер, по которому меня препровождают обратно — 5.
После чего меня отпустили.
Когда я был ребенком, в советской литературе для подростков была популярна тема, как ты живешь. «Чтобы не было мучительно больно». Гайдар «Горячий камень», например. Советскому человеку, встретившему волшебника, на вопрос: «Хочешь ли прожить жизнь заново?», надлежало отвечать с гордостью: «Нет!» Я, мол, честно жил, мне не о чем жалеть, не в чем упрекнуть себя (а если бы было, Чека давно бы уже знало и со мной разобралось), мне никогда не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы, и, умирая, с высоко поднятой головой я смогу сказать, что вся моя жизнь и все мои силы были отданы самому прекрасному в мире — борьбе за освобож-дснис человечества от советской власти. В газетах были такие интервью: я видел Ленина, и я ни о чем не жалею. Статьи, книги. Попадались отдельные самокритичные парни, которые не прочь переиграть бы несколько эпизодов своей жизни, но в целом…
Жизнь такая разная. Одни рождаются богатыми, здоровыми, красивыми. Они, быть может, тоже плачут, у них свои проблемы. Хотелось бы яхту как у N, за 250 миллионов, а хватает только на ту, что за 80, как у жалкого неудачника М. Таких мало, но тоже несколько сот тысяч. Вне зависимости от умственного уровня они могут получить любое образование, работать или не работать, владеть или не владеть.
Другие рождаются нищими, неприкасаемыми, рабами.
С заячьей губой, волчьей пастью, коленями назад.
Как-то по телевизору показывали парашютиста. С его парашютом случилось что-то, он не раскрылся, и мужик летел так. Упал. И остался жив. Семь месяцев был в коме. Все ребра сломал, сколько их у человека есть с обеих сторон, челюсть в нескольких местах. Отняли половину одной руки — месиво и полностью одну ногу с суставом, мне показалось, что вместе с частью гениталий. Рот все время открыт, кости срослись так, что не дают закрыться. То, что он говорит, трудно понять, внизу идут расшифровывающие титры:
— Я самый счастливый человек на земле.
Спасибо, что сказал, с первого взгляда трудно было догадаться. Зачем ему жизнь заново, он и в этой самый счастливый.
У меня не только глаза, но и вся жизнь наперекосяк.
Не жизнь, а гонки по сильно и злобно пересеченной местности. С давящей славой отца за плечами. Дайте мне другую попытку! Нет, не потому, что жизнь тяжелая, неудачная, что душу выжег, не достиг ничего, что многих мерзких морд не побил, что мучительно больно за то, стыдно за это. Нет!
Просто эту жизнь я — хорошо ли, плохо ли — прожил, я ее до дыр знаю, она мне надоела. Хочу
Очень хочу быть богатым и плакать, плакать…
До Москвы мы доехали все вместе. На восток, за Урал, никому не понадобилось. Пили и ели за общий счет. На Курский в Москве надо было только нам двоим с Плачендовским. Прощаясь на вокзале, нам купили кулек пирожков ухо-горло-нос, сиська-писька-хвост, дали недопитую полубутылку водки и по пятаку на метро.
Бутылку мы, между прочим, там же на перроне оставили. Из брезгливых главным образом соображений — стакана не было. Очень об этом жалел.
Вышли на Курском. В одинаковых ватниках, матерчатые шапки-ушанки, чтобы лысые головы скрыть, натянуты по самые глаза. Пошли по ступенькам в нутро вокзала. Тут какой-то трепаный хмырь к нам пристроился с вопросом:
— От хозяина, пацаны?
Как он догадался?
Среди нас я за старшего, за взрослого.
— Допустим, — буркнул, чтобы он знал — живыми не сдадимся.
— В какую сторону к мамкам едете, куда билеты нужны?
— В Крым, в Симферополь, — тут же выдал Ивик.
Понять можно: дяденька, прозорливец, может, поможет.
— Для своих по червонцу с каждого моментом подшустрю, — сказал дядька, а глаза, как у Ильича, добрые-предобрые, того и гляди зарежет, — а в кассах только зря день протолчетесь, ни на один поезд билетов никаких нет.
— А у нас денег с собой ни рубля нет, — защищался я.
— А-а-а, денег нет… — протянул выручатель, — кому вы тогда на… нужны? Знаете, — дал он последние наставления, — деньги есть и бабы любят. А денег нет… и член отрубят.
Помог и пошел других клиентов искать. Отошел шагов на десять и издалека досказал:
— И собакам отдадут.
Идем мы дальше. К кассам. Очереди. Многие еще помнят. Часа через два подошли:
— Из лагеря, от хозяина домой, два любых билета до Симферополя, денег нет, только справки.
— Никаких билетов нет. А со справками нужно в другую кассу стоять.
В ту кассу очередь была куда как покороче.
И никаких вопросов. Даже не спросила куда. Все в предусмотрительной справке за нас было написано. Тут же нам выдали два сидячих места на ближайший поезд, отправление через двадцать минут. А то нам так хотелось Мавзолей посетить.
Ехать больше тридцати часов. Пирожки мы уже съели. Сразу залезли на верхние багажные полки. Никто не претендовал. Комфорт. Но оказалось, очень много в дороге, в поездах едят. Особенно именно в сидячих, общих вагонах. Те, что в мягких, купейных и даже в плацкартных вагонах ездят, те в рестораны себе позволяют. А эти только и делают, что по очереди к крохотному столику подсаживаются.
Только одни отзавтракали, тут же следующим место уступают. Столик не простаивает, народу-то много. Не только завтрак, обед и ужин, но и ланчи с полдниками, и промежутки с заедками. Разворачивают многофункциональную «Правду», а там курица — специального дорожного рецепта зажаривания. В кулечке соль. Хлеб уже нарезан или тут же на всю семью нарезается толстыми ломтями.