Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
После лагеря я был несколько заторможен. Не знал, как жить дальше. За двадцать перевалило, а я не только в институт не поступил, меня с такой анкетой никуда и не возьмут. Да и неясно самому, куда я хочу. На глав государства, тиранов и деспотов нигде не учат, прием не объявляют, а больше я никем не хочу быть. А если еще вспомнить, какие у меня отметки в аттестате… При этом руками работать я тоже не люблю и не могу, да много и не заработаешь. Нельзя сказать, что я ночей не спал, только обо всем этом и думал.
Ночами, действительно, бывало не спал, но был несколько
Светлана, сестра моя, познакомила меня со своими друзьями. А дружила она тогда с крымскими туристами из медицинского института. Теперь Симферопольский педагогический институт возведен в ранг университета — не знаю, но в те далекие времена самым интеллектуальным вузом Симферополя был мед. Не уверен, что в области самой медицины, но только посмотреть и удивиться, какой вклад внесли врачи в русскую литературу. Начиная с Чехова, Вересаева и Булгакова. Суммарно, с коэффициентом на талант, не по количеству, а именно по качеству, по вкладу в мировую литературу — много больше, чем литературный институт.
Может, так и нужно сделать, зафиксировать: те, кто хочет стать писателем, пусть поступают сразу в медицинский.
А литературный — закрыть в связи с низким качеством.
Друзей-врачей-туристов у меня образовалось трое — Соболь, председатель секции (его фамилия Соболев, однофамилец того, что на Красной Пресне), Кокс, забыл, как звали, хороший, отзывчивый парень. И Дон — Валерий Непомнящий, который на два ближайших года стал моим лучшим другом.
Эти ребята научили меня туристическим песням, грустным и веселым, и я пел их и орал их на разных несложных переходах, в автобусах, на привалах и до сих пор. Но все реже. Дон был в меру веселым, в меру начитанным, несколько старомодным парнем. Любил классическую музыку, был женат, но жена жила отдельно, в другом городе. Для повествования важно, что Дон познакомил меня со многими своими друзьями, будущим врачом умницей Пашей Манделем, который пастелью рисовал милые пейзажи, с Биллом и всеми, кто к тому моменту прилагался к Биллу.
Самое главное: Дон, тогда еще невинно, дружил с Аллой Хабибулиной, лучшей подругой моей будущей жены Люси.
С Алкой у нас было в жизни много пересечений. Она оказалась дочерью того самого майора-татарина, начальника тюрьмы КГБ, когда я там сидел. Он у меня забрал шахматы за перестукивание с Зотовым-Плачендовским, но был не злобным человеком. Когда я со своей еще не женой Люсей пришел к Алке домой в гости, папа меня узнал, или она его предупредила, и он встретил меня просто:
— А! Валера, привет. Как поживаешь?
Я огрызнулся:
— Вашими молитвами на свободе.
Но он к тому времени был переведен, видимо понижен, до положения директора служебного стадиона «Динамо» — волейбол, городки, теннисный корт, пустырь. В подчинении уже не десяток старшин-надзирателей, а всего пара дворников и плотник. Не помню, кто сказал, но про этого мужика рассказывали, что, когда он устраивался на работу в Крымское ГБ, возникло препятствие: татар в Крыму не было, всех выгнали, включая семью дважды Героя
Со старшим Алкиным братом Валеркой я не крепко дружил в пионерских лагерях, куда посылали детей сотрудников КГБ. Он умер уже давно.
И еще одно пересечение с Аллой. Может быть, не последнее… Однажды, гораздо позже, уже, видимо, когда я университет закончил, мы с Люсей приехали к ней отдыхать в санаторий под Ялтой, где она врачом работала. Она рассказывала о своей новой компашке, а там заводила веселый — Пашка. Некий Пашка, немного постарше нас.
— Да, кстати, Рок (такая у меня в молодости была кличка — Рок), он тебя знает.
Оказалось, Павел Григорьевич — учитель физики, в 15-й школе. Ничего себе, Пашка. Лет на 17–20 постарше.
Она замечательно смеялась, эта Алла, звонко, весело и искренне, а выпив, горько, неутешно и многослезно плакала неведомо о чем. У нее было широкое, но милое, вечно смеющееся лицо симпатичной татарки и двойная порция задницы. Ноги у нее были, как у японских или монгольских борцов, короткие и невероятно толстые. Дон говорил:
— Я так присмотрелся к ее ногам, что мне кажется, у нее все в порядке, это у всех остальных — спички.
У них был общий сын. Почему был? Наверняка и есть, мы просто не общались уже более двадцати лет. С Доном они давно расстались, я потерял его из виду и ничуть не жалею, а у нее после этого Дона наступила такая бурная жизнь, она имен своих ухажеров не успевала запоминать, пока снова не женилась, и опять счастливо.
Знакомых и даже друзей у меня быстро стало много, даже иногда излишне много, они, переплетаясь, происходили из двух корней-источников: с которыми меня познакомили по линии Светлана — Дон и молодые симферопольские поэты и их окружение.
Но сначала Люся.
ЛЮСЯ
Знакомство
Как-то мы шли с Доном и Алкой по незначительной улице Казанской, что на пути от вокзала к моему дому, и у какого-то прохода между домишками Алка сказала:
— Ну, пока, я к Кохманше зайду.
Я не обратил внимания, а ведь это была судьба.
Когда Алка через пару недель снова юркнула в этот подозрительный лаз, оставив нас с Непомнящим одних, я спросил:
— Куда это она? И кто такая Кохманша?
— Это судьба твоя, — ответил мне мудрый друг.
Вру, конечно.
Он сказал:
— Людка Кохман, лучшая подруга Аллы. Ты что, ее не знаешь?
Есть женские имена, которые я не люблю. Зина, например, Рая, Таисия. Или вот это — Людмила. Тем более Кохман? Еврейка. Нет, я уж лучше свою судьбу среди русских поищу.
Позже Люся (вовсе мне имя Люся не нравится. Ужас! Пришлось переименовать, потому что Людмила — еще хуже) рассказывала мне, что уже была со мной пару раз в одном большом кругу, но я не обращал на нее внимания.