Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Особенно уморительно рассказывали про работы на женских. Там промзоны — швейные комбинаты. Бабоньки, в основном же как и везде еще довольно молодые, допенсионных лет, вперегонки нашивают себе мешочки. Тканей казенных полно. Вот они и выкраивают себе любимый размер. Технология простая: шьют, набивают кашей и, пока она еще свежая, теплая, наслаждаются под одеялом или в открытую до самых пальчиков. Сбиваются в компашки по половым интересам и запросам и удовлетворяют в групповухе свои естественные и противоестественные потребности.
Проблема одна. Куда эти отработанные мешочки потом
Мужики-ремонтеры стали заодно и крыши разгребать. Самосвалами мешочки сгружают, иные по несколько лет там лежали, сгнили насквозь, вонять перестали.
Размеры разные. Иные скромницы махонькими пользовались. Но другие такие пакеты себе мастырили, на несколько порций каши, чтобы внатяг наполнить.
Нашедший такую хоботину мужик ее к своей ширинке наставляет, покачивает, кореша с ног валятся, хохочут, удивляются дамской отваге и ненасытности.
Срок работы комиссии по освобождению заканчивается, а нам официально ни слова. Все на уровне параш.
И тут меня вызывают к начальству. И там в официальной обстановке, как в комсомол принимать, объявили, что комиссия по освобождению организована и уже работает. Из числа врагов народа и партии, политических фашистов к ней будут представлены только малолетки. Администрация лагеря, изучив мое поведение, решила оказать мне честь и передает мои дела на рассмотрение вот этой самой тиходвижущейся комиссии. Ур-р-р-р-р-р-р-р-р-р-а!
На свободу хотелось, как Иванушке из копытца воды напиться.
Из нашего, наиболее молодого по населению из политических лагерей, набралось полтора десятка малолеток.
Сначала к нам из других лагерей подвезли еще несколько малолеток.
Достаточно уже пожилых людей. Особенно один. Худощавый, не очень взрачный, молчаливый человек. Мне он казался не глубоким, даже хорошо сохранившимся старичком. Легендарная личность. Рассказывали, что гулял партизанский отряд противоположной антисоветской направленности, и состоял он поэтому не из партизан, а из бандитов (вроде как разведчик — это наш, а у них — шпион), которые комиссаров вылавливали, коммунистов развешивали. И был в этом отряде сын контрреволюционного полка, герой-антипионер, антисоветский Володя Дубинин, фашистский Павка Морозов, мальчик-бандит Валя Котик. Вот этот самый мой сосед по Дубравлагу.
Всю его шоблу выловили и растерзали заживо и без разговоров. Большинство, как пойманных власовцев, своими руками, до суда. Кто до суда дожил, тем высшая мера государственной мести, всем без исключения. А он — малолетка совсем, еще и тринадцати не было, когда их переловили. Дали и ему расстрел, и он два года, по лагерным байкам, сидел непосредственно под вышкой, там и поседел.
Какому-то чекисту показалось рано младенца расстреливать. Вроде, была гуманная мысль: пусть дождется в камере смертников совершеннолетия, и тогда уже по всем людоедским
Со всего Дубравлага набралось ровно 26 малолетних мордовских комиссариков.
За четыре дня до официального завершения работы комиссии, двадцать шестого января, нас погнали на другой лагпункт, где эта комиссия заседала. Не они к нам, а мы к ним. Нас не повезли, а пешком погнали. Вывели нас на железнодорожные пути и повели не знаем куда. На ближайший лагпункт, в соседнюю деревеньку, на край света, на расстрел…
Частный случай массового идиотизма.
Повели нас по рельсам, чтобы не сбиться. Картина такая: конвой как полагается — четыре собаки и одна овчарка, но не как обычно — вокруг нас, а наверху, на самих рельсах, на очищенных от снега шпалах, а внизу по глубокому, по пояс, снегу мы — 26 политических зэков в пешем строю за освобождением.
По шпалам ходить мало кто любит. Кто по пояс в снегу несколько часов подряд гулял, тот меня поймет. Идти, я полагаю, было недалеко, километров пять, едва ли больше. Вели себя удивительно мирно, с конвоем не ругались, не хотели портить биографию, раз уж возможность подвернулась. Конвой попался дружественный, почти доброжелательный, разрешил идти не колонной по два или, тем более, по пять, а цепочкой, и все-таки иной раз подгонял: шире, мол, шаг. Будто мы на лыжах. Надо было к определенному времени попасть.
Переднего, кто лыжню бьет, меняли часто. Далеко ли, близко ли — добрались.
Привели в большую теплую хату, но портянки сушить не обеспечили, снимать обувь запретили — среди членов высвобождающей комиссии оказалась дама.
Стали нас вызывать.
Первый минут через пять выскочил. Освободили! В комсомол принимают степеннее. Вторым или третьим вызвали меня. Как суворовец оболваненный, плюгавенький такой враг народа. Вес — 47 килограмм. Рост — 161 сантиметр. Нечем гордиться. Садиться я отказался, думаю, так быстрее будет.
Незнакомый майор прочитал выписку из моего дела. 54–10, 54–11 УК УССР. И дальше на том же листочке — замечательная характеристика. Спасибо начальству!
Передовик-ударник, встал на путь исправления, сам попросился в отстающую бригаду (гагановец какой! Это они так о моем участии в стиляжно-молодежной 51-й бригаде). Был художником отрядной стенгазеты. Один позорный раз.
Комиссия перешепнулась:
— Осужденный, вы полностью осознали свою вину перед партией, народом и всей страной?
Еще был вопрос.
— Чем думаете заниматься на свободе?
— Работать пойду, у меня мама одна, я обязан. А при возможности буду продолжать образование.
— В технический институт идите, — неспрошенно порекомендовал председатель. — Ближе будьте к простому народу.
Как было бы теперь здесь хорошо, если бы я его, и капитана КГБ, и адвоката Бимбода послушал, и не в МГУ бы поступал на философию, а в какой-нибудь агро-тех-рыб-снаб-обвестехникум.
И меня освободили. Пять минут.