Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
— Так почему вы в Бога-то верите? От родителей, с детства? Или что-нибудь случилось-надоумилось?
Николай помедлил. В разговоре со мной он перед каждой фразой делал паузу, подбирал слова, тон, подход. Он пол-аллейки шел рядом, довольно быстро, хотя и грузно, переваливаясь со здоровой ноги на протез. (Протез ему, как героическому инвалиду войны, поставили бесплатно или задешево, а на следствии грозились забрать. Как забрали ордена и медали. Протез оставили.) Помолчав, он ответил своим не по габаритам высоким с шепелявинкой голосом:
— А я и не верю вовсе…
— Так вам бы это не сейчас мне, а на следствии сказать, сидели
Семья у Голышева, как и у большинства других пятидесятников, была большая, человек семь детей. Им по религии нельзя предохраняться от того, что Господь посылает. Тем более, когда так преследуют, прочесывают, чтобы не пропасть в небытие вместе с другими братьями-еретиками, нужно быстро-быстро пополнять ряды — размножаться.
— Ты подожди, — продолжал Голышев, — ты не дослушал. Верят — это когда не знают. Точно не знают, но хотят очень — потому и верят. А я — знаю.
Знаю и потому не верю[4].
Не верю, потому что точно знаю, что Бог есть.
— Как знаете? Вы его что — видели? Слышали?
Николай опять шагов на пятьдесят помедлил.
— А ты знаешь про город Буэнос-Айрес? Столицу Аргентины. Ты веришь, что этот город есть, или знаешь?
(Пример реальный, не мой, а Голышева).
— Знаю.
— Так ты же там не был, не видел его никогда.
— Но я его на карте, на многих картах видел, в атласах, на глобусе, в конце концов, я могу туда съездить и убедиться…
— Пока не можешь (пошутил). Но помоги тебе Господь, чтобы освободился и смог.
Однако, по-твоему, значит, бывает, случается, своими глазами не видел, ушами собственными не слышал, а знаешь наверняка.
— Была бы карта или атлас…
— Ну насчет карты, так у меня есть одна! Получше всех твоих вместе взятых — Библия. Твои карты в каждой стране разные, каждый год новые, с дополнениями и исправлениями. А Библия всегда и для всех одна и та же. В ней все верно, никаких исправлений не требуется. По ней миллионы, а то больше — миллиарды людей дорогу к Господу находят, а это потруднее Аргентины. А слышал? — продолжал Николай. — Да, пожалуй, и слышал. Каждый день слышу. Когда молюсь, к Нему обращаюсь и ответы на все вопросы слышу.
— По телефону, что ли, молитесь? — и вот помню, тогда это не язвительность с глупостью были в моем вопросе, а нервность, почти истеричность — страх от близости к чему-то таинственному и для меня недостижимому.
Он отвечал, а меня пупырчатая дрожь била. Может, это дьявол во мне вертелся.
— Нет, не по телефону, — не менял тон Николай (я его так и называл на «вы», он все-таки более чем в два раза был меня постарше, и «Николай» без отчества), — но ты знаешь, похоже.
Иногда и ответа ждешь, ждешь, не сразу получаешь, и непонятно, слышат ли тебя, а иногда и вовсе говоришь, говоришь, а слова, как жир бараний, от губ не отлипают, не идет голос, не проходит молитва (скажу правду: эти слова Николая про беседы с Богом я дословно не помню. Тут смесь: то, что помню, и мои личные ощущения, когда не он, а я сам исступленно молился во время эмиграции. Но это секрет, самое в моей жизни интимное, более об этом не заикнусь).
— Почему? Что тогда?
— Думаю,
— И что, и что?
— Иногда ночь не сплю, все, что за день сделал и сказал, по мелочам припоминаю, отыскиваю грех. Как с миноискателем. Иной раз то, что раньше всегда делал, и ничего, после такой ночи осознаю как грех и благодарю за это Господа своего.
— Как это? За что?
— Ну вот ведь, заслужил я. Раньше не понимал и не достоин был понимать Божью истину. Грешил, а мне грех в грех, по милости Божьей, не ставился, не засчитывался.
А вот удостоен и произведен узнать новое для меня, открывается для меня Божественная истина, и я как бы приближаюсь к Богу своему. За милость эту как же не поблагодарить искренне. На следующий день братьям рассказываю.
— Учите их истине?
— Какой я братьям своим учитель? Многое из того, что мне вчера ночью открылось, им давно до меня известно. Каждому брату истина Господня сама открывается. Радостью своей с ними делюсь. И они со мной радуются.
Много было у нас сидящих за веру.
Все сорта христианства, включая старообрядцев и православных сектантов, не согласных с самим существованием соввласти. Это потом их стали называть «узниками совести». А шли они все, как и мы, грешные, по десятому пункту, как «болтуны».
Как-то, язык без костей, я врезал Голышеву свои подозрения об их пресвитере Коркосенко. Что никакой он не верующий, а подсадной, провокатор.
Он остановился, повернулся ко мне всем телом, постоял надо мной, но ничего не ответил. После этого мы еще недолго вместе погуляли, не помню, о чем говорили. Но я укрепился в своем подозрении.
Когда я выходил, он попросил меня вынести на волю и передать единоверцам некоторые важные для них и обличительные для других документы. И тем же путем предложил спасти заодно мои собственные приговоры, которые в лагере иметь разрешалось, но по выходе неизменно забирались как разоблачительные.
За день до выхода Голышев принес мне две банки сгущенки.
— Вот эта банка — правда, сгущенка — от нас подарок, съешь в дороге. А в этой банке и твои, и наши бумаги. Взвесь на руке, убедись, что одинаково, мы туда для веса свинца доложили. И маркировка правильная, не от тушенки, не бойся, обе от сгущенки. Но ты запомни: где тройка — можешь есть, а с семеркой вези до дому. Мои будут предупреждены.
— Можно открыть у себя дома и свое себе забрать?
— Можешь, конечно.
— А не боитесь, что я ваши документы секретные прочту?
Я сказал это от страха, чтобы это важное подпольное задание отменилось и выйти, выйти наконец без риска.
— Мы тебя провожать не придем, — косвенно ответил Николай, — но всем братством молиться за тебя станем.
Как я корчил из себя подпольщика и, продумав мизансцены, отвлекал внимание вертухаев от этой банки во время последнего шмона, а им и дела не было, как добрался, кого в дороге по свободе встретил, как в дом к Голышевым пришел под ноль лысый, но в шляпе с полями, чем всю семью переполошил, но потом все устроилось, как вскрывал банку и зацепил ножом бумаги, — это само по себе тоже забавно. Между прочим, именно таким образом у меня и сохранились в только чуть подпорченном консервным ножом виде мои приговоры.