Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
А расплачивались чаще всего едой. Пачками чая, которые, в связи с запретом, шли чуть не в десять раз дороже их реальной магазинной цены, и только в сдачу, как мелочью, добавлялись рыбные консервы в томате, плавленые сырки и еще какая-то самая дешевая магазинная пища, употребляемая в виде закуски. Не знаю и не интересовался моей долей, но чувствовал себя полноправным хозяином стола.
Ах какой вышел новогодний стол!
Даже представители дружественно-вражественной «Лимонии» с их шпротами, наборами шоколадных конфет и зарубежными ветчинами, отечественными буженинами
В середине стола — елочка. Не настоящая. Мохнатенькая лапка от елочки. Самим Родионом специально для Нового года украшенная игрушками из глины и серебряных оберток от шоколадных конфет. Каждая — произведение искусства.
Несколько сортов поганых консервов в томатном месиве, кусочками нарезанный сыр, на отдельной тарелке белое, тонко нарезанное сало со шкуркой, а на другой — домашнее, розовое, несколько кусочков всего. Чтобы эта тарелка не пустовала, на ней же кружочки колбасы — красиво, но не на всех, так что приходилось делиться: кому кусочек колбасы, а кому сальце с прожилками.
На кусочках бумаги щепотки соли, на одной так и перец, сигареты двух сортов, и две пепельницы, хлеб по несколько кусков на брата, сахар в фунтиках по четыре чайных ложки на человека, у тарелки каждого по яблоку и шоколадные конфеты (как потом выяснилось, все-таки со стола Лимонов, в обмен на чай, в подарок, в долг, на бедность, и так, дуриком, — как раз по две на празднующую душу), ложки, вилки, как у гражданских, и перед каждым банка.
На сей раз не скупились.
Михаил заварил круто и не гонял нифеля, а все недоварки собирал в специально приготовленную посуду для последующих опохмелок и чифирозастолий в рядовые дни жизни.
Было весело и демократично. Будто мы знали, чувствовали, что открываются те самые благословенные шестидесятые. Родион благодушно не доминировал, а позволял говорить всем. Вспоминали самые, а потом и рядовые, смешные случаи. Делились, у кого был, опытом по дамской части, рассказывали анекдоты. Больше всех понарассказал Миша. У него был какой-то дефект речи, чуть-чуть, что ли, картавил, или шепелявил, или заикался, но для анекдота это как раз самое то.
Да и чифир — не водка. Это после алкашизма трудно до невозможности пройтись по одной доске, а чифир прямо наоборот — резко активизирует человеческие силы, не только можно и легко пройтись по одной доске, но хочется это сделать. И потоньше, потоньше, где бы канат протянуть… Хочется сделать сальто. Особенно если раньше никогда не получалось. Хочется полететь… и летишь себе.
Многое хочется, и животики надорвешь, как весело хохочется.
Так полетаешь, полетаешь, приземлишься, а ребята, немолодые уже, для меня, малолетки, почти взрослые дяденьки, Коля Стерник, как гном какой, почти до пояса бородатый, а ведут себя… хохочут, об стол головой бьются. Визжат, слюной брызжут, друг в дружку пальцами тычут, перебивают, не слушают, а самим сказать нечего, да и не хочется — все силы в смех уходят.
Стоял над столом неостановимый и беспричинный, если
— А теперь я вам для смеха палец покажу…
Не давали ни показать, ни даже договорить, захлебывались, закатывались. Жутко, ненормально смешно.
Анекдоты в большинстве были не очень-то, их и договорить не успевали или конец забывали — ничуть не менее смешно… Гудзенко после каждого анекдота ложился ухом на стол и то визжал, похрюкивая, то хрюкал, повизгивая, только сухопарым своим кулачонком по столу колотил от восторга. Стерник закидывал голову и икал, давился смехом, вокруг рта на густых усах и бороде белая, как сметана, пена, смотреть противно и тошно, но смешно еще больше. Суровый Русанду не только по полу катался, но под кровать закатывался, под вагонку.
Вылазит, на низко, почти налысо постриженной голове налип подкроватный мусор, за живот держится, от непрерывного хохота и неправильного дыхания тяжело икает, из глаз слезы, из носа, не в обиду и не в укор ему будь сказано, пузыри сопливые один за другим вылазят, раздуваются, лопаются и следующий… цепляется руками за того, кто анекдот рассказал, и в несколько попыток:
— Я-не-не-по-по-нял… — и опять с катушек и под кровать за новым мусором.
А мы, один за другим, тоже…
Красильников, если сам рассказал хохотушку, выпрямлялся, поводил кадыком и пыхтел, надувался, еще сильнее пыхтел, свистел-пришепетывал:
— Эттто очень смешно, невозможно как это смешно, ну просто жутко смешно.
Никогда больше не встречал я никакой Новый год так весело и беззаботно.
На свободу
Те, кто спокойно и счастливо живет, могут не читать газет, не интересоваться новостями. Так, только погода если. А в лагере жизнь тревожная. Как-то Хрущев на весь мир сказал, что в Советском Союзе политических заключенных нет. Испуг: а вдруг начнут жизнь со словами вождя подравнивать? Всем нам копец.
Лагерная жизнь полна слухов. Лагерные слухи называются парашами. Чего лично я, пока сидел, не наслушался. Конечно, в основном именно в диапазоне: отпустят — расстреляют.
Обычная параша живет сутки, двое, быстро забывается. Но как-то появилась долгая параша. Амнистия или массовое освобождение. Комиссия из центра работает. Сколько уж потом похоронили, а эта все живет. Но реально ничего не происходит. Тем более не ясно: амнистия — амнистией, но редко из них какая и политических касается. Тем более, по Хрущеву, их и нет совсем.
Однако стали подтягиваться вспомогательные параши. О том, что в Дубравлаге теперь множество лаготделений пустых стоят. Малолеток отпустили, с малыми безобидными сроками, женщин.
Стали создавать бригады из зэков-строителей для реставрации порушенного имущества, генеральной реконструкции и перестройки, для приведения пустующих лагерей в божеский вид. Все для достойной встречи новоселов, которые не преминут снова попасться и прибыть сюда же.
Пошли слухи теперь уже от этих строителей-реставраторов, своих же зэков.