Я — сын палача. Воспоминания
Шрифт:
Всю жизнь не перескажешь, приведу несколько портретов.
Билл
Среди людей, которых я лично знал, не помню тех, про которых можно сказать, что им нужно было бы родиться в другое время. Кроме себя. Мне — да!
Господи! В другое бы время, в другом бы месте, в стране другой, от других бы родителей, другим, повыше, посильней, здоровей, богаче, вообще бы не родиться. Родиться бы позже, чтобы самому увидеть, чем все это кончится. А родиться раньше, свободным афинянином, патрицием в Древнем Риме, в восемнадцатом веке в
Если уж так необходимо было, чтобы я родился, то я хотел бы умереть последним. От тоски одиночества. А еще лучше вообще никогда не умирать. Или хотя бы не рождаться. Ну, об этом я уже мечтал несколькими строками раньше.
С временной координатой сложно. С пространственными легче. Родиться бы и жить у теплого синего моря, где есть книги, но нет подлецов, нет войн, снега, нет горя. Всю жизнь прожить там, где демагоги не пудрят людям мозги, где можно по ночам гулять и без оружия. Где много друзей и добрых девушек…
Но пишу я это, чтобы сказать, что нет-нет, а был на самом деле у меня дорогой друг Билл, один из драгоценных для меня людей в пантеоне моей памяти, кто был и выглядел как не местный, не там или не тогда рожден.
Звали его на самом деле Володя Онисенко. Но я долго не знал его имени. Билл и Билл. Он был на пару лет моложе меня и в нашей дружбе был младшим, но я всегда смотрел на него с теплотой, с удивлением и восторгом. Не могу сказать, что он был умным. Не бросаюсь этим словом, редко кого называю умным — высокий комплимент. Но уж, конечно, и дураком его никак не назовешь. Ничего не читал, но всегда мог процитировать кусочек из самой читаемой книги. Вообще, что-то он знал обо всем, не стеснялся вставить. Хотя говоруном отнюдь не был.
Был Билл невысокого роста очень ладным пареньком, с отчетливыми мышцами брюшного пресса, с исключительно красивым, киногенич-ным лицом. Улыбка чуть кривовата, но это придавало ему дополнительный шарм. Почти все те несколько лет, когда мы с ним дружили, он носил бороду, большую, круглую, пушистую во все стороны бороду, которая делала его похожим на карточного червового короля — молодого повесу с хитрыми и веселыми глазами. (Зато на всех фотографиях, что у меня сохранились, — он бритый, без бороды и усов.)
…Как-то на главной улице Симферополя, на Пушкинской улице, ко мне подошел незнакомый паренек.
— Мне сказали, что вы лучший друг Вовы Онисенко? — вежливо спросил он.
— Вовы? Онисенко? Боюсь, я и Володи-то ни одного не знаю, тем более Вовы. Тем более Онисенко. Вы не ошиблись?
— Нет, я не ошибся, он еще на почтовом ящике работает…
— Знаю несколько парней, кто на ящике работает, но никого близко… Друзей нет.
— Его еще, кажется, Биллом зовут…
— А-а-а! Билл. Билла знаю. Так его Вовой зовут? Онисенко? На ящике работает?
Мы потом долго, в несколько кругов смеялись. Володя Онисенко! На почтовом ящике! Работает! Это Билл?
Обычно Билл нигде не работал. Его папа, спецкор главной украинской газеты, и мама — геолог-поисковик, были в разводе. У каждого по квартире, и обе квартиры почти всегда пустые, родители в командировках, в разъездах. Там устраивались загулы, пьянки, отмечались
— Возьмем паву банок, — Билл мягко не выговаривал «р», выходило круглое «в»: «паву» или удвоение гласной — «пауу». — Поехали ко мне.
Приехали, он открывает дверь своим ключом, из квартиры крик:
— Не включайте свет, мы голые.
Потерянная Томочка с Левой Маминым сутки из кровати не вылезали.
Леву я не любил. Мажористый такой (слово появилось много позже), слащавый типчик. Про него только одна смешная история.
Он как-то зашел в единственную на тот момент биллиардную и сразу получил удар кием по голове максимальной силы. Кий сломался. Леву в глубоко бессознательном состоянии увезла «скорая помощь», еле откачали. Оказалось, ошибка, его с кем-то перепутали, он принял на себя чужой, им незаслуженный удар. Месяца через два он снова появился в нашей тусовке и стал маниакально рассказывать эту историю, завершая ее одинаковыми словами:
— Теперь я — дурак! У меня даже справочка есть, — доставал медицинскую справку с печатью и совал всем ее в нос.
Ну, то, что он дурак, я знал и раньше. Для этого справка не нужна.
По натуре или по призванию Билл был мелким бизнесменом, предпринимателем, часто занимался тем, что в те дикие времена каралось как спекуляция. Появились первые в истории страны носки с резинками. (Я встречал немолодых уже людей, которые никогда не только не видели, даже не слышали о том, как мужчины носили носки до появления носков с резинками. Были такие ножные резинки, под коленками, к которым носки крепились специальными прищепочками, штрипками вроде женских чулок и поясов.) Билл ездил за ними в Одессу и привозил мешками, покупал у матросиков, вернувшихся из загранки. Попробую нарисовать картину, как он эти носки продавал.
Начну издалека, с того, что Билл шил, умел шить. Нигде не учился, курсов не кончал, сам по себе умел. Он и рисовал тоже. Думаю, что человека неотличимо изобразить он бы не смог, лицо, палец, руку. Он рисовал абстракции в духе Поллака, но получалось здорово. Какой-то ритм в картине, не просто краски в беспорядке, но некий замысел, помысел, стремление. И название завораживающее: «Шлагбаум мысли». Честное слово, Билл был талантлив, может быть не в этом и не в том, а вообще во всем.
Так вот, он шил. На заказ шил. Друзьям шил. С друзей-заказчиков деньги не брал, только материал. Он не только денег не брал, но мерок не снимал и примерок не делал. Все на глаз.
Как-то та же Алка Хабибулина ему говорит:
— Билл, вот материал, пошей мне брюки, штаны в общем, техасы (так тогда мы джинсы называли), если выйдет.
— Ладно. Пошью. А ты мне за это банку купишь (бутылку вина).
— Куплю, конечно, но ты хоть мерку с меня сними, — а сама хохочет — задница у нее специфических размеров, строго на любителя. Их много оказалось в ее жизни.
Билл голову наклонил, один глаз прищурил, задницу эту туда-сюда осмотрел.
— Уже, — говорит, — сфотогаафиоовал.