Записки мерзавца (сборник)

Ветлугин А.

"Представляете, курица, побольше той, что мы в давешнем магазине видели. Маяковский как захватит ее в обе лапы, да как начнет трескать... Смотреть невозможно -- от волнения дыхание спирает..."

"А остальные тоже вроде Маяковского или иначе?.."

Человек из Москвы мгновенно умолкает, хитро подмигнув: знаю, мол, знаю, с Петерсом небось работаете, у коминтерна в парижском отделении состоите!..

На третьи сутки человек из Москвы не выдержал характера -- Париж взял свое, лед оттаял и язык развязался. Если нужно собрать все, что он сказал, передал, выплакал, в одно слово -- апатия... Или, как писал Мережковский в "Больной России": "Головка виснет..."

"Знаете, как я в Москве жил? Пришли бы ко мне и сказали -- протяни руку к другому краю стола и дело в шляпе, жизнь устроена!
– - я бы ни за

что не протянул. Потому что не верил в спасение, потому что ненавидел и ваше спасение, и... своего бога... Рассказали бы мне о парижском гран-при? Плюнул бы в глаза, какой уж тут гран-при, когда на завтра назначен мировой пожар!.. Сижу, бывало, у себя в комнате, в совнархозе проклятущем. Прибегает дежурный холуй из компартии, сует ордер -- и лебезит: товарищ и все пр., короче говоря, чтоб я ему ордера не задерживал: не то он товар получил, не то куда ехать хочет... К черту! Перемигнулся с приятелем-адвокатом: не выдавай, Константин... И пойдет этот ордер в путешествие, вылежится под сукном до желтизны. Холуй и туда и сюда. Видит, дело плохо, опять к нам. Я ему и брякни: "Вы вот, товарищ, сытый ходите, а нет того, чтобы представителям трудящегося народа курицу или утку приволочить..." -- "Что ж это, -- говорит холуй, -- взятки хотите борзыми щенками брать? " -- "Да уж не вашими пятаковскими, вы, чем в судьи рядиться, поторопитесь с куренком..." Холуй побагровел, заметался, а к вечеру притащил таки курицу, худющую, легче пуха, но на суп годится... А вы говорите -- Маяковский... Нет, и мы иной раз не зеваем. Вот у Константина, моего приятеля, дочь на содержание к буденовцу пошла -- у нас их теперь кентаврами зовут, так после усмирения Антоновцев у Константина почитай месяц со стола масло и сахар не сходили... Почему бежал? За душу страшно стало. Подкатил такой ком, так горло перехватило, ни говорить, ни плакать. Слезы в глазах, и чувствую, что еще неделя -- две, какого-нибудь холуя обязательно удушу, а тогда разговор короткий... Да и уехал я чистейшим экспромтом. Послали в Петербург, в командировку. За день у всех сволочей перебывал, к вечеру двинул по старой памяти, но, понятно, пешедралом на Стрелку... Ну, а там сами чувствуете, что за картина. Финский залив, белая ночь и все подобное. Возврата нет. "Утону, погибну, но переберусь на ту сторону". В общем, счастливо обошлось. Патруль нам вслед разок пальнул, но и то для проформы больше... Первого финна увидал, бросился на него и целовать хотел, тот аж шарахнулся... ну тогда я у него молока купил и о дороге справился..."

...Все есть на Монмартре. Женщины на любой вкус и выбор, веселые кафе с кабинетами, кабаки с поэтами семидесятилетнего возраста, карусели, ходящие паром и электричеством, музеи, где демонстрируют последствия сифилиса, светящиеся отели, где сифилис получают... Всюду побывал человек из Москвы. Посмотрел, понюхал, подумал и спросил, робко: "А где ж l'Humanit'e?.." Провели его и в "l'Humanit'e"... Там ротационные машины заставляли ходором ходить потолок, стекла, скамьи, лестницы. Жирные свежие листы вылетали прямо на руки звонкоголосым мальчишкам и, когда солнце вылезло на Монмартрскую гору, весь Париж уже знал, что Марсель Кашэн еще раз пожалел несчастную погрязшую в буржуазность Францию, которая никак не может завести у себя r'epublique des soviets {Советскую республику (фр.).}...

Человек из Москвы прочел и вздохнул...

"Вы чего?" -- "Да завидно как-то, легко стервец деньгу зашибает..."

X

В подвале отеля "Мажестик" четыре недели подряд несколько сот бывших людей спорили на тысячу разнообразнейших тем. Выдавать концессии или не выдавать? Признать отделение лимитрофов или отстаивать принцип федерации? Предрешать форму правления или не предрешать? Как быть с армией? Надо помочь, а денег нет. Пока что отправили приветственную телеграмму и много раз вставали при упоминании слова "армия"...

Были моменты трогательные. Старый московский барин князь Долгорукий в поношенном бумажном костюме, в дырявых ботинках, взошел на кафедру с приветом Франции, с благодарностью за прошлое, с верой в будущее. О настоящем усталый человек вежливо промолчал: в Галлиполи все сокращался и сокращался тот жалкий паек, который заработали тульские мужики, спящие в долинах Сольдау, на полях Галиции, на дорогах исчезнувшей

Шампани...

Были моменты смешные и жалкие: куцый доцентик Ольденбург в продолжение многих часов мямлил какую-то вялую канитель о монархических чувствах русского народа, о грядущей реакции, о суровом режиме реставрации... Прошел месяц, и бледнолицый беженец перекочевал в Берлин на роли пророка из ренегатов при берлинской монархической листовке. Человек попал наконец на свою полочку...

Были моменты жуткие, когда набившие зал бывшие контрразведчики, шпики, налетчики на покое, не имевшие отношения ни к съезду, ни к будущей России, завывали при упоминании еврейского вопроса и поминутно устраивали ненужные опереточные демонстрации по адресу генералов и бывших вождей. Странно было видеть эту саранну в подвале парижского "Мажестика": обычно она таится в щелях провинциальных южнорусских городов и появляется на главных улицах при дневном свете лишь в дни переворотов, погромов, крупных пожаров...

От Мажестикских четырех недель осталось ощущение зреющей неизлечимой мозговой опухоли, подавляющей разум, затуманивающей зрение, превращающей жизнь в цепь припадков. Прочли доклады, проголосовали резолюции, промышленники на прощанье пообедали в Булонском лесу, национальный съезд на прощанье дал двухчасовую речь Карташева -- и снова потянулось Пассийское житье-бытье.

В Париже ничто не изменилось. В "Мажестике", в громадном холле, заложив нога за ногу, валялись в креслах американцы, англичане, голландцы. Блестели пломбами, попивали чай, беседовали о стали, нефти, лесе и даже не удивлялись странным плохо одетым людям, шмыгавшим чрез холл в подвал...

Самому городу было не до съезда. Близился день крупнейшего мирового события. На второе июля в Джерсей-Сити была назначена встреча Жоржа Карпантье -- чемпиона Европы, гордости Франции, и Джека Демпси, чемпиона мира, лучшей надежды Америки...

Не было за последние пять лет ни среди военных, ни среди артистов, ни среди профессиональных красавиц человека, сумевшего до такой степени завоевать любовь непостоянного Парижа. Жорж Карпантье! Подростки зачесывали волосы назад -- потому что Карпантье никогда не носил пробора... Родители благосклонно смотрели, как малыши колотили друг друга, обучаясь боксу: чем черт не шутит, и мой будет загребать доллары!.. Находчивый боксер открыл фабрику алюминиевой посуды -- и все хозяйки перешли на новый кухонный сервиз: надо поддержать Жоржа...

Франция выигрывала войны, снискивала преклонение человечества на поприщах науки, искусства, техники, кухни; но у Франции не было до сих пор достойного представителя для оспаривания первенства мира в области спорта: французские лошади проигрывали на всех международных состязаниях, французские футболисты едва поспевали за голландцами, не говоря уже об англосаксах, французские бегуны проигрывали шведам, циклисты -- бельгийцам, автомобилисты -- американцам...

И, наконец-то, после стольких уколов самолюбия, непобедимый Жорж Карпантье, в семьдесят семь секунд справившийся с сильнейшим англичанином Беккетом... Карпантье должен победить Демпси, Карпантье должен прославить Францию... Верховный комиссар пропаганды в предвидении триумфа компатриота составил специальную комиссию агитаторов, которая в международном масштабе использовала бы плоды победы Карпантье.

Контракт о матче был подписан еще в ноябре 1920 года, и за семь месяцев не прошло дня, чтобы не появилось в парижских газетах заметки или статьи, посвященной матчу... Исход матча приобрел грандиозное, чуть ли не политическое значение. "Вопрос о германских платежах отступает на второй план пред исходом матча в Джерсей-Сити", -- печально отметил передовик официозной газеты...

Морализировать не приходилось: французская публика, великолепная, единственная, нервная, как кровная арабская лошадь, начиная с весны, не хотела интересоваться ничем, кроме июльского матча. Интервью, исчисления возможных доходов, подробнейшие биографии обоих чемпионов, длиннейшие воспоминания Карпантье, диагнозы всех мировых специалистов, мемуары бывших соперников Карпантье и Демпси, и портреты... Миллион портретов. Карпантье и Демпси с колыбели до последнего получаса, вид дома, где родился Карпантье, отец Демпси за работой в огороде, трактир, построенный на месте цирка, где впервые боксировал Карпантье, братья, жены, дети, любовницы, импрессарио и т. д. и т. д.