Записки нечаянного богача 4

Дмитриев Олег

— Кто вы такие и что делаете на моей земле?! — чуть в нос и выше ожидаемого начала дородная, хоть и невысокая фигура в белой не то папахе, не то ещё чем-то. Говоря менее деликатно — гнусаво завизжав.

— Здесь проводится научно-исследовательская экспедиция. Русской православной церковью, Географическим обществом и иными службами и ведомствами согласованная, — весомо и до боли спокойно сообщил, медленно шагая по снегу, отец Ларион. Вот так вот! Не поименовал, не назвал «не менее важными и страшными», а так и сказал: иными. Привет от Сергея Васильевича.

— Я в известность не поставлен! И согласия не давал! — продолжал визжать пухлый с рыжей ухоженной бородой. Опрометчиво не обратив внимания, как при первых звуках голоса отца Лариона его группа,

вся до единого, замерла и только что стойку не сделала, поводя носами. А когда владыка подошёл ближе — склонились все головы, нацелив на него острые верхушки шапочек. Видимо, все разом нашли что-то бесконечно важное аккурат перед тупыми носами валенок. Кроме этого звонкого, с белым верхом.

— Ваше согласие не требовалось, игумен Тит, — об тон отца Лариона можно было затачивать ледяные бердыши для инеистых великанов. А мой скептик тут же ехидно продолжил вслед за ним: «…и вряд ли кому-то когда-нибудь потребуется впредь. Ох и влип ты, Титуся! Очки надо носить, раз слабо зрячий, не узнаёшь в лицо начальство!».

— Да вы кто такие вообще?! — мы с Тёмой, кажется, были твёрдо уверены, что закопал себя игумен ещё первой фразой про «его» землю, а теперь просто прыгал сверху, трамбуя грунт. Фаталист же добавил что-то про особенности грудного вскармливания у тараканов, простонародно обыграв имя нервного толстяка.

— Я — митрополит Ларион! — черные фигуры монахов потянуло к земле со страшной силой, а с рыжебородого едва не сдуло шапку, о названии которой теперь спорили, потешаясь, фаталист со скептиком, выдвигая варианты, один оригинальнее другого, от камилавки до ермолки. Голос, которым представился и продолжил общение владыка, не оставлял сомнений — дела у игумена решительно плохи. — Братия, проводите брата Тита в келью, ибо нездоров он!

Четверо ближайших подхватили пухлого, которого будто парализовало, и потянули назад и вверх, к белым стенам на вершине холма. Кажется, даже их полушубки со спины излучали смирение и огромную благодарность Господу за то, что удалось смыться с берега, где стояли вооружённые и очень опасные люди. И это были разные люди, потому что безоружные были страшнее.

— Брат Сергий, — явно успокаиваясь, произнёс отец Ларион.

Из поредевшей группы встречающих вышел длинный худой монах с седой бородой и склонился перед митрополитом, сложив руки так же, как вчера Тёма при встрече с бывшим полковником, а ныне владыкой Филаретом. И принял благословение, так же приложившись к ладони.

— До письменного решения, что поступит во благовремение, настоятелем будешь ты. Казначея и эконома определи также в кельи, как и Тита, ибо, опасаюсь, хворь у них одна. Не в соседние только, чтоб карантинные требования соблюсти, — Ларион позволил себе чуть улыбнуться.

— Выполню, владыка, — склонил голову худой Сергий. Голос его был хриплым и едва слышным. Зато прошлое, судя по плохо сведённым синим наколкам на пальцах, вполне могло быть ярким и богатым на неожиданности.

— Во второй половине дня приедет комиссия из столицы, подготовь книги за пять лет. И отдельно — то, что сочтёшь необходимым указать особо. Гирьки сверлёные, винокурню здешнюю, магометан-подсобников, — продолжал владыка, почти полностью успокоившись. Но слышно было, что это неожиданное и вовсе несвоевременное касательство, так скажем, внутренних отраслевых вопросов, его, мягко говоря, обеспокоило.

— Добро, — отозвался новоявленный игумен еле слышно. И по вполне благостному кивку попятился, поклонившись.

— Любое, самое доброе и чистое дело можно испоганить стяжательством и корыстью, — вещал отец Ларион, пока мы шагали по снежной целине. Первым пёр лось-Саня, с которым, как и с сапёром Витьком, мы поздоровались за руку и перебросились парой шуток. Парням было, кажется, неловко, но приятно, что я их помнил и подошёл сам, не чинясь.

— А тут — место недоброе, что ли, ума не приложу? Ещё когда знакомец твой Василий жив был, — кивнул он мне, — норовили братия землицы ухватить побольше, мест уловистых

по реке, бортей в лесах, да и сам лес сводили почём зря. «Черемису в тех угодьях бьют и увечат и всякое поругание чинят и стреляют по ним из ружья и многую черемису побили до смерти ясачные дворы у них запустели и в рознь разошлись и старцы с их крестьянами завладели их рыбными ловлями и бобровыми гонами и им де черемисам от обид жить стало не в мочь» — процитировал он по памяти явно какой-то старинный текст не то жалобы, не то челобитной, если это разные вещи.

Мы шагали молча. Чувство было, у меня, по крайней мере, неприятное — будто в гостях в разгар праздника наткнулся на семейную сцену, явно не предназначенную для чужих глаз. Которая наглядно поясняла смысл пословицы про «сор из избы». По Головину понять, о чём он думает, смогли бы, наверное, только Федька и Бадька, используя его же терминологию. Но мне казалось, что и он испытывал что-то похожее.

— Вот и теперь. Ну, положим, винокурни многие держат. Некоторые даже без дозволения. Но те — для себя и братии. Этот же догадался продажу наладить! Ещё и к благочинному умудрился с докладом добраться, взялся прельщать, — тон владыки не оставлял сомнений в том, что конкретно данную частую инициативу руководство резко осудило. — Лавки завёл по рынкам да торговым рядам, в районе, в области, с натуральными продуктами. По-старинке работали, с синими треугольными весами «Тюмень». И даже гирьки с тех времён нашли, или такие же придумали — процентов на пятнадцать-двадцать тяжелее. И безмены тоже хитрые были у них. А не так давно собрали три бригады граждан сопредельных государств и начали их в аренду сдавать. Себе за деньги, им — за еду.

Мы с Головиным сохраняли лица чуть хмурые, но в целом нейтральные. Мол, ай-яй-яй, конечно, но мы, святой отец, здесь не за этим. Ясно было, что владыке просто надо выговориться. А нам — не повестись на возможное продолжение дискуссии. Которое могло легко вогнать нас во искушение. По крайней мере в части осудить ближнего своего, что только что так звонко лаял с холма, а теперь грустил в келье. А кто мы такие, диверсант и нечаянный богач, чтоб судить, да тем более — оступившихся священнослужителей? Поэтому шагать продолжали молча. До тех пор, пока я не остановился так резко, что в спину мне упёрся шедший позади не то военный, не то духовный служащий.

— Ты чего, рубль нашёл? — буркнул Головин, явно тоже пребывавший не в восторге от внезапно открывшихся хитросплетений. И тоже наверняка, с его-то опытом, думавший о том, что лишняя информация бывает вредна, а вовлечение в тайны — один из способов вербовки.

— Тут где-то, — казалось, от земли, скованной до весны в лёд, завёрнутой в белый саван, шло какое-то необъяснимое тепло. Ну, или это меня на нервной почве в жар кинуло.

Участок два на два метра бойцы размахали от снега лопатами вмиг. До ветлы, возле которой мы беседовали с давно мёртвым келарем, как раз и выходило где-то с десяток шагов. В случае с ключником найти точно место помог чекан, вбитый в пень и сохранившийся каким-то невероятным чудом. Сейчас — крестик, тот самый, простой, вырезанный как бы не из той самой ветлы. Хотя вряд ли — она не была похожа на ту, что помнила бы Смутное время. Но как бы то ни было, деревяшка будто жгла тело сквозь нагрудный карман, куда я опустил весь второвский фунтик в богатом носовом платке.

— Мужики, вот тут надо копать, — указал я, изобразив пальцем проекцию овала. Ну, чуть с запасом взял — не мне же смёрзшийся грунт кайлом да ломами ковырять. Но лишь чуть, без фанатизма.

Останки нашли через часа полтора. На востоке чуть засветлело над далёким лесом на том берегу. За это время сняли землю на полтора метра и неожиданно встали. Потому что из земли показалось какое-то не то рядно, не то мешковина. Которая на такой глубине сохраниться не могла в принципе, тем более за столько лет, да со здешними половодьями-паводками и разливами Унжи по весне. Но факт — вещь суровая: мешковина в наличии была.