Записки нечаянного богача 4
Шрифт:
— Три пятнадцать, — ответил старший Головин без эмоций.
— … рубль двадцать, — задумчиво произнёс Второв, глядя на черноту за окнами. Явно размышляя о чём-то, нам, простым смертным, недоступном. Тем более тем, кто сидел напротив в розовых коротких штанишках.
Утро, как резонно сомневался серый кардинал, не могло быть добрым, начавшись в такую рань. Но обошлось, вроде. В четыре часа утра мы уже были на парковке выставочного центра у метро Мякинино. МКАД по раннему времени оказался почти пустым, в первый раз с ним такое было на моей памяти.
В полёте, под неожиданно негромкий шум винтов и немногим тише — храп Тёмы, что по военной привычке решил доспать недоспанное, беседовали с Михаилом Ивановичем на неожиданные темы.
Оказывается, он слышал про тех деятелей, что назвал келарь в погребе, в отличие от меня — про всех. Я-то, честно говоря, только Стеньку Разина на слух опознал. И знал про него в основном то, что с бабами ему не везло, особенно с брюнетками. Ну и Шукшина читал, «Я пришёл дать вам волю». Тогда, помню, мне младшего брата атамана было жалко. Давно это было, правда.
Второв восхитил знаниями. И про Илью Пономарёва, известного также под фамилиями Иванов, Долгополов и Попов, которого по приказу воеводы сперва повесили на берегу Сухоны-реки, а потом сняли, отвези в Галич и там повесили второй раз. И про Мирона Мумарина, что пожил чуть дольше — его запытали, доставив в Москву, через полгода. Тем же летом, когда четвертовали на Болотной площади самого атамана Степана Тимофеевича.
О нём разговор вышел интересный. Я рассказал по просьбе Второва, что думал о народном герое, чемпионе по броскам в набежавшую волну. А думал следующее.
В школе, когда ещё был Союз, нам говорили, что Степан Тимофеевич — молодец и герой, борец за права угнетённых и зажимаемых буржуями трудящихся, который сердцем принял дело Партии и Ленина, по-казачьи лихо наплевав на то, что никаких лениных и компартий и в помине не было. В старших классах, когда в стране творилось чёрт знает что, рассказывали по-другому и по-разному. Одни плевались в атамана за то, что он качнул в народе веру в царя-батюшку, помазанника Божьего, и, мол, не с той ли поры начался закат самодержавия династии Романовых. Странная, помню, была версия, удивила меня тогда — она ж в ту пору только началась, династия-то? Вторые, люди к земле ближе, говорили, что Степан был молоток и красавчик, потому что брал то, до чего только мог дотянуться, по праву сильного.
Сам же я считал, что яркого и харизматичного лидера сгубили две вещи: жадность, как водится, и отсутствие внятной стратегии. Вариант «хватать всё, потом разбираться» хорош для сказок и масштабов сильно поменьше. В России такие номера не проходят. Отхватить у Родины побольше — мечта
— А ты бы что сделал на его месте? — заинтересованно спросил мощный старик.
— Да упаси меня Бог от его места, что Вы! — отмахнулся я.
— Ну а всё-таки? — настоятельно повторил он.
— Сложно угадывать, мало данных, много факторов. Но, думаю, я бы наладил жизнь в одном отдельно взятом месте на «ять», как говорили раньше. Где там они, по рекам селились? Ну вот, на выбор: Урал, Дон, Терек. Чтобы где-то стало так хорошо, что народишко последнюю корову был бы готов продать, лишь бы в тот наземный рай добраться. И держаться там за место и за землю зубами, — я и вправду думал именно так.
— А потом? — в глазах серого кардинала блестел интерес.
— А потом — договариваться, — пожал плечами я.
— С кем? — уточнил он.
— Да со всеми! С соседями, от которых народ вальмя валит ко мне, лишая их налогов или податей — чего там было тогда? С купцами, чтоб торгпредства на моей земле открывали. С промышленниками, чтоб рабочих мест побольше создавали, потому как незанятый работой, торговлей или войной народ — та ещё мина. Ну и с царём-батюшкой, само собой, — объяснение мне было понятно вполне. Но Второв затребовал деталей:
— А с ним как договариваться? На какой предмет?
— На единственный же, Михаил Иванович — на предмет мирного добрососедского взаимовыгодного сосуществования. Это самое сложное всегда. Вот увидел атаман, что у царя что-то где-то плохо лежит, или даже кто-то что-то плохо держит — и отнял. Самодержцу конкретно в тот момент было не до министров, и тем более — не до казаков: у него тут поляки, там хунхузы, здесь — ещё какие-нибудь революционеры пламенные. Пока со всеми разобрался, обратил взор на казачков — у тех уже не жизнь, а малина. Обидно. Послал воевод — и всеми смутьянами красиво нарядил деревья вдоль федеральных трасс. И сделал всё обратно: безобразно, зато однообразно. Всегда так было, если память мне не врёт.
— Не врёт. А ты бы как поступил? — он, казалось, что-то хотел для себя понять из моей речи. Что-то важное.
— Я бы помог с хунхузами или революционерами, кто ко мне ближе оказался бы. Показал, что земля у нас одна, но много её, всем хватит. И что с моей стороны хрен кто сунется на неё — всех на роги намотаю и по кочкам разнесу. А потом — обсудил бы условия. Наверняка договорились бы, думаю, — кивнул я.
— Ты, конечно, редкий идеалист, Дима. Но что-то в твоих задумках есть. А особенно интересно то, что они сбываются одна за другой. Ту же свадьбу взять…
— Две, — поправил я. И смутился — нашёл, кого поправлять.
— Чего — две? — не понял Второв.
— Две было свадьбы. Но не в том дело. Вы помните, как мы оба загорелись идеей, чтобы два этих лайма, два кавалера Ордена Британской империи, нам спели и сыграли?
— Конечно, помню! — улыбнулся мощный старик. — Мне так задорно и весело давно не было!
— Вот в этом и весь секрет, как мне кажется. Когда горишь интересом — на условности внимания уже не обращаешь, как в анекдоте про очень дорогой алмаз, что отдали шлифовать подмастерью.