Записки нечаянного богача 4
Шрифт:
— Стой, Сенька! — летит ему вслед. Но остановить не успевает. Из-под земли доносится гулкий тяжёлый звук, а из норы вылетает пламя и дым. Растяжка? Здесь?
В округе враз сделалось не по-ночному шумно: залаяли и завыли собаки, захлопали какие-то деревяшки. А сверху, за моей спиной, зазвучал колокольный набат. Я судорожно обернулся, едва не свалившись с ветки. Позади меня тянулись вверх и в стороны крепкие даже на вид деревянные стены какой-то не то крепости, не то монастыря. Звон и крики доносились оттуда. Повернувшись обратно, к месту засады, успел заметить, как трое, тряся головам, будто пытаясь вытряхнуть из них противный писк,
Вторая картина была менее динамичной, но цветами тоже не восхищала. Сырой тёмный погреб, запах земли, сена и крови, и кровью пахло гораздо сильнее. Связанный, уже без шапки и кожуха, босиком, висел на каком-то длинном ремне, продетом через вывернутые локти. Он был худ, сед, сух и страшен — залит красным от плеч до самой земли, которой едва касались пальцы ног. Те, что пока оставались при нём.
— Говори, собака! Говори, где клад царский! Примешь смерть спокойно, мук избежишь! — орал покрытый кровью старика бородач.
— Оставь ты его, Мироха. Монах он, им муки принимать сам Бог велел, — просипел из угла второй. Он смотрел на седого, дышавшего судорожно, неприятным взглядом. Так не на людей смотрят, а на мясо на рынке — без особых эмоций, но с лёгкой заинтересованностью, как бы выбрать получше да посвежее кусок. — Давай-ка вот эдак попробуем.
Он ушёл во мрак, оттуда донёсся скрип ступеней и звук, какой бывает, когда по полу двигают что-то тяжелой — наверное, крышку погреба отодвинул. А потом всхлипывания, причитания, звук удара — и визг. Женский. Тот, со взглядом мясника, вытянул на свет сжавшуюся в комок простоволосую бабу в серой нижней рубахе, рваной в нескольких местах.
— Ну, чернец, послушаем, как ты теперь помолчишь. Она-то, душа чистая, царского клада не прятала, не ведает о нём. А мучиться будет хуже тебя, молчуна, — и в руках у него появился длинный тусклый нож. Женщина всхлипнула как-то странно — и кулём повалилась набок.
— Прости, Всеблагой Боже, прегрешения мои. Отпусти грехи этой душе невинной, да воздай по справедливости татям да разбойникам, Илье Пономарёву, что Поповым зовётся, Мирону Мумарину, а пуще прочих — главарю их подлому, смутьяну и грешнику Стеньке Разину! — неожиданно глубоким и чистым голосом заговорил висевший на вожжах старик.
— А ну не сметь поносить атамана, Степана свет Тимофеевича, борода! — зарычал тот, что стоял рядом, и замахнулся для удара.
— Прости, баба. Может, хоть так спасёшься, — с невыразимой печалью продолжал монах, глядя на клубок из холстины, спутанных русых волос и голых ног, густо покрытых грязью и синяками. — А вам, лиходеи, отступники, христопродавцы — вот! Глядишь, что и расскажет!
Дед неловко дёрнулся всем телом, издал короткий стон — и высунул язык, будто дразня убийц. А потом зубы его сжались, хлынула кровь на бороду, превратив её в мятую красную тряпку. И откушенный язык упал наземь к ногам.
— Ах ты падла старая! — заорал бородатый Мирон и ударил монаха по голове. Та безвольно, как ватная, мотнулась в сторону, а после замерла, повиснув на груди, куда продолжала литься кровь.
— А ну прочь, Мироха! — крикнул Илья. — Ты ещё ботало ему обратно пришей — глядишь, взаправду расскажет… Перехитрил нас чернец. Ладно, не тут, так в другом месте разживёмся. Уходим, хлопцы!
Из мрака
Передо мной текла река, широкая, медленно, как вечность. Под берегом играла рыба, расходились круги по воде, превращая её снова в гладкое, но постоянно меняющееся зеркало, в котором отражались облака, бессмертные, но каждый раз новые. За спиной зазвучал-полился над рекой колокольный звон.
— Хорошо тут. Привольно. Дышится легко, — раздался за правым плечом невозможный глубокий голос, слышанный мной не так давно явно в последний раз. Я повернул голову медленно, чувствя, как натягиваются при этом жилы на шее слева, и нервы у внутреннего скептика.
— Да в том беда, что не дышу я ветром вольным, что по-над родной землицей гуляет, — продолжал, не сводя глаз с Унжи-реки, старик в чёрной рясе. Он сидел на поваленном бревне над берегом. Отсюда мне было видно и слышно, что у него снова были на месте все пальцы и язык.
— Ведомо мне, что можешь ты, человече, отпускать на покаяние души грешные. Окажи милость — помоги и мне? — он перевёл на меня выцветшие синие глаза. От выражения которых поднялась шерсть на загривке и прижались уши.
— Кто ты, отче? — я поднялся на берег, хватаясь за корни ветлы, что росла здесь. Руку старца я не принял бы, хотя он и не рвался мне её подавать. Наверное, тоже знал, что ручкаться с неупокоенными душами — поганая примета.
— Василием зови, — склонил голову тот. — Келарем*** в обители был. И другие послушания мне игумен Никита давал. В тот день, в ночь, вернее будет, направил вот гонцом к воеводе Вельяминову. Да прознали, видать, как-то про то казаки-то, разбойники.
— Помоложе не нашлось гонцов у настоятеля? — спросил мной реалист. Я даже возмущаться не стал.
— Не так много братии было в те года в монастыре. Просились ребятки, конечно. Много вызывалось, на мало кому вера была у отца Никиты. Вот меня и снарядил. Знал, что донесу я весть без потери, без утайки да без лишних слов тому, кому предназначена она, — да, в том, что воля у деда Василия была стальная, сомневаться не приходилось.
— А чего негодяи эти хотели от тебя? — слова «царский клад» словно жгли фаталисту голову изнутри, делая его излишне назойливым.
— Озерцо тут, вон, правее гляди, за изгибом Унжи. Глушицей зовётся. Там, ага, — кивнул келарь. — Раньше баяли — на след подковы похожее, будто Святогора-богатыря конь ступил. Вот в том-то следочке, в серёдке самой, ларцы инокини Марфы и лежат. Камень там приметный был, да сейчас, поди, весь в землю врос. Вот под тем камнем и схоронены.
Внутренний скептик ахнул, вспоминая откуда-то из недр нашей с ним общей памяти, что инокиней Марфой звали мать Михаила Фёдоровича, первого из Романовых на русском престоле. И была она известной и в народе, и за рубежом, как и супруг её, Фёдор Никитич Романов-Юрьев, человек такой судьбы, что на семерых бы хватило. Это если верить трети из известных источников. Если верить всем — то он оказывался едва ли не сверхчеловеком, а приняв интронизацию от патриарха Иерусалима, стал патриархом Московским и всея Руси Филаретом. Что могло храниться в ларцах его жены — думать было страшно. После памятного ковчежца из чернятинской стали, что обнаружился в Старицких землях — в особенности.