Записки нечаянного богача 4

Дмитриев Олег

— А вон там, — покойный монастырский завхоз указал прямо, — где Унжа в Старко-озеро изливается, потом уж, сильно позднее, торговый люд местный, купчишки здешние, перед Бедою лютой свезли рухлядь да скарб тяжкий. Там сундуков десятка три, почитай. Ни один из них за теми сундуками не вернулся. Как понаехали-поналетели черти, прости, Господи, в чёрной коже да со звездами сатанинскими, постреляли людишек, да в болоте-то притопили — знать, некому стало вспоминать про них. Там вдоль берега деревушка малая была, «Холодная заводь» звалась. С чего бы ей тёплой-то быть, коли там с одной стороны в болоте душ полтораста, а с другой — в самом

озере сотни три уж, поди, накопилось, — он перекрестился и тяжко вздохнул.

Я продолжал молчать, как памятник. Фаталисту, рвавшемуся прямо сейчас к трём десяткам дореволюционных сундуков, только что не в ноги бросался скептик с криками: «Погоди, вдруг ещё не всё!». Реалист молчал со мной хором.

— Сосёнка там приметная, молнией побило давно, на три ствола разошлась — да так и стоит по сей день. От неё на закат точно три дюжины шагов. Сейчас лесок там малый уж нарос… — келарь поглядывал на меня. А мне становилось неудобно, будто это я пытал покойника, вымогая всё новые тайны. Хотя мне и этих-то было лишку.

— Скажи мне, отец Василий, чем так полыхнуло с лаза того, откуда ты вылез? — спросил я задумчиво, скорее, просто для того, чтобы хоть что-то сказать, не молчать.

— Наряд пороховой был, к шнурочке тайной подвязанный. Там бумага шершавая, хитрая такая: если дёрнуть — враз полыхнёт. Давняя история, говорят, ещё сам святой Макарий, обители основатель, измыслил. Слышал я от стариков, будто когда полонила татарва проклятая его — принимал он муки с какими-то не то послами, не то торговцами из Китай-страны. Те, вроде как, и подарили секрет-то. Они на такие хитрости всегда мастера были, — он отвечал, что называется, как на духу. И на правду было похоже очень. Хотя, честно сказать, на сказку — ничуть не меньше. Но я за полгода как-то к этому уже начинал привыкать.

— Что ты хочешь от меня, отец Василий? Чем я могу помочь тебе? — как всегда бывает, второй вопрос вылетел гораздо легче первого, будто смазанный.

— Людишки-то посадские напугались казаков тогда. Баба, что ко мне в подвал скинули, языка лишилась, — не то скаламбурил, не то просто так сказал старик. — Тело моё выдавать братии не стали — оттащили через две ночи в овраг да и прикопали там, без креста, без молитвы. Вот тут, от ветлы к монастырским стенам шагов с десяток. Осыпался давно овражек-то мой… Ты передай, что осталось, братии — пусть проводят чин по чину, коли сможешь? — его блёклые слезящиеся глаза искали мои, начиная светиться надеждой.

— Сделаю, отец Василий. За подвиг твой, за то, что живота не пожалел за безвинную душу, — кивнул я.

— Правду говоришь. Странно даже, — удивился келарь. — Бывали здесь удальцы, что таких, как я, душ неприкаянных, отпускать умели. Да ни один не взялся, хотя каждый обещал. Потому и лежат в землице здешней… — тут скептик насторожился, как охотничья собака. Только не в стойке «рвануть за дичью», а в обратной, «ещё одно слово — и хрен вы меня догоните». А завхоз продолжал:

— … лежат в землице здешней вещицы, о коих говорено было. Ведомо мне, что будет с вами Владыка. Передай ему историю мою. Да укажи лаз, где взяли меня казаки. Своды обрушились тогда, но при старании пробраться можно. Наряды огненные не страшны уж давно. Подземный ход в лекарские кельи вёл. Теперь в основание постройки, где духовное училище, упирается. Кто пойдёт ходом тем — передай: всего келий с казной монастырской двунадесять, по числу апостолов. Мыслю, найдут

там люди сведущие да до диковинок охочие много занятного. А тебя я ждать буду, — с этими словами келарь осенил меня крестным знамением двуперстно. И всё исчезло.

Лучше бы я под одеялом, конечно, лежал. Тогда не пришлось бы сдирать с себя насквозь мокрые холодные зелёные тряпки, прилипшие к телу. Пахло ядовито-кислым потом, будто в бане перед сном был кто-то другой.

Нашарив наощупь в шкафу какие-то вещи, осторожно открыл дверь и пошлёпал в душ. А сполоснувшись наскоро — побрёл по тёмному тихому дому вниз. Потому что казалось, что мясо и пиво на ночь, к которым резко отрицательно относятся ЗОЖ-ники, жёны и диетологи, но горячо одобряет подавляющее большинство мужиков, ел и пил тот же, кто в бане парился. Не я, то есть. А есть, между тем, хотелось. Да так, что не побежать бегом сразу и не нырнуть с маху по пояс в яркие объятия Бормана, начав чавкать всем, что попадёт под руки, было невероятно тяжело. Чудом справился, не иначе.

* пимокаты — шерстобит, валальщик валенок (пимов). Традиционное ремесло жителей Унженской области Костромского наместничества.

** жгонский язык — тайный язык ремесленников, изготавливавших валенки в деревнях и сёлах Костромской и Нижегородской губерний, использовался купцами и представителями криминальных сообществ.

*** келарь — монах, в обязанности которого входили заготовка и хранение продуктов питания, «заведующий хозяйством». (истор., церк.)

Глава 14

Неожиданности наступают

Надолго силы воли не хватило, конечно. Спустившись с широкой лестницы, я метнулся к раковине. Там была какая-то специальная система, по словам той агентши, что продавала нам этот дом: не то асмус, не то осмос, не то вообще космос — я тогда не вникал. Я тогда, честно признаться, вообще мало во что вникал, за пару дней совершив финансово-экономический рывок, который не то, что людям — странам-то не всем доступен. Рванул, деликатно говоря, из палеолита да прямо в постмодернизм…

Поэтому сперва я хлебал воду прямо из-под крана, как набегавшаяся собака, давясь и фыркая. Чуть пригасив ад внутри, рванул, как чеку, дверь Бормана. Он, кажется, спешки не одобрил и осуждающе вздохнул компрессором, или чего там есть в холодильниках? В общем, выразил своё немецкое «фи» на нашу родную непосредственность. Но необходимым снабдил. Нашлась там и банка варенья, маминого, чёрносмородинового, и пакет рогачёвской сгущёнки с красной завинчивающейся крышечкой. Которую я, правда, тут же и потерял, едва только закрыл единственный в кухне источник света — нутро Бормана.

После двух глотков сгущёнки пить захотелось сильнее, и под краном я заодно и умылся ещё разок. Подумал, взял чашку, свою любимую, литровую, нацедил воды в неё и уселся за стол, с краю, спиной к духовке, шерудя в банке варенья чайной ложкой на длинном черенке (дай Боги здоровья тому, кто такие выдумал).

Тёму я не увидел, а, скорее, почуял. Чуть более плотный мрак, чем весь остальной в тёмном доме зимней ночью без единого огня, спустился по лестнице бесшумнее кошки. И даже дверь холодильника открылась, не охнув, осветив диверсанта в оливковом исподнем. Я был совершенно уверен в том, что знал, с каким именно прищуром друг изучал полки и дверцу внутри.