Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Ширман Григорий Яковлевич

"В то утро кончил Нулина поэт..."

В то утро кончил Нулина поэт В селе Михайловском, в глухой опале, Когда грядущих розовых скрижалей На площади Сенатской вспыхнул свет. Казненные в расцвете гордых лет Бессмертие достойное стяжали, Их замысел из радуги и стали Равно мечом и лирою воспет. Столетнюю справляем годовщину, Я холодом времен горю и стыну, На струнах вожжевых мои персты. Я трогаю века, мой свист неистов, И звездной вьюгою проходишь ты, Век

Пушкина и буйных декабристов.

"Я в скорби угасающих светил..."

Я в скорби угасающих светил, Я в смутном ужасе их дряхлой дрожи, На панихиды песни их похожи, Их пламень умиранья охватил. И тот, кто буйством был недавно мил, Кто Пушкина кому-нибудь дороже, Застыл с улыбкой на немытой роже, Он досыта нас хлябью накормил. Иду один в трагичной мгле рассвета, Опять строкой могучей ночь воспета, Метель созвездий млечных улеглась. О золотом медлительном востоке Поет петух, не разлипая глаз. Мой день вздымает свой топор жестокий.

"Эредиа трофеи брал работой..."

Эредиа трофеи брал работой, Он вел тридцатилетнюю войну, Пока не взял крутую тишину, Как древний форт, с неслыханной заботой. Быть может, не в десятый раз, а в сотый Он переписывал строку одну, Как тетиву натягивал струну И стены пронизал легко как соты. О, будь литой стрелой, моя строка. Я знаю, что вершина высока, И там такой жестокий холодище, Что кровью там просвечивают льды, И хаос в кандалах созвездий свищет И зло дробит льдяную сталь звезды.

"Нет добродушней русского медведя..."

Ф.

Нет добродушней русского медведя, Его любили дети всех племен, Забавен он, дурашлив и умен, И на цепи мычит, по воле бредя. Он бродит средь лесистого наследья Непроходимых сумрачных времен. Один со мною дружен, заклеймен Он редким прозвищем медвежьим Федя. Но я боюся дружеских услуг, Я поле жизни прохожу как луг, Покрытый облаками и обросший Травою темной в человечий рост, И друг мой самый близкий и хороший С моих висков не сгонит липких звезд.

"О, яркого созвучья новый звон..."

О, яркого созвучья новый звон, Как циркуля раздвинутые бранши Скрепляешь ноги ты строфы-тиранши И чистый разум часто гонишь вон. Мы для тебя не ведаем препон, Чтоб не звучало то, что было раньше, Мы смело вспоминаем о Ламанше В стране, где жил и Ленин, и Гапон. Велик простор от Пса до Водолея, Во весь опор мы скачем, не жалея Ни белых крыл, ни голубых подков. Огромно небо, но земля не меньше, Когда разгладим складки всех веков Истории, как шелк на менекенше.

"В руке моей качалось коромысло..."

В руке моей качалось коромысло, Мой

конь ужаленный не знал удил. И первобытный мрак в строках бродил, А иногда недоставало смысла. И радугой вселенная повисла, Но я будил хаос и бурь просил, Не различал в хмельном приливе сил, Что мутно юное вино и кисло. Час созреванья грустно настает, Холодной веет мудростью в лицо мне, И сердце учится молчать как лед, Как пламень каменный в каменоломне, Таинственной, пустынной и скупой, Покинутой восставшею толпой.

"Во мраке повторяемых опричин..."

Н.М.

Во мраке повторяемых опричин Звенят и блещут цепи наших строф. Орлиноносый Данте был суров, Но ад покинул он для Беатриче. Для Пушкина был Дельвиг закадычен, С Есениным дружил Мариенгоф, И у моих изменчивых стихов Есть тот, который дружбы чтит обычай. Он званый гость всегда, бывает сух. О, муза, никогда он не притворен. Давно, быть может, пламень мой потух, Но холодок в полночном разговоре, Полярные созвездия клоня, Пронизывает вечностью меня.

"Гремит столпотворение времен..."

Гремит столпотворение времен, Смешались поколения и речи. «Вперед», – хрипит обрубок человечий Из-под обломков каменных колонн. А круглый и покатый небосклон Тупым молчанием могуч и вечен, Старинным солнцем день, луною вечер И рябью звезд полночный мрак клеймен. Мне стыдно петь, я песней режу будто. Ах, может быть, и нет позорней риз, Чем ризы красные певца и Брута. Был Цезарь, Юлиан, был наш Борис, Их лики сумрачны, их пламя зыбко, Но всех жесточе тот, чей взор – улыбка.

"Мы бронзовые люди могикане..."

Мы бронзовые люди могикане, И вымираньем знамениты мы. Последним пламенем блестят умы На перепутьях розовых исканий. Сердца танцуют в золотом капкане, Кусачки звезд торчат из пухлой тьмы. Мы пьем вино, поем среди чумы И ждем, пока на дно планета канет. Она летит кремневою стрелой, Напитанной тоской тысячелетий, Тоскою смертною поры былой. И лук пустой луны за нами светит, Он то истаивает вдалеке, То вновь горит в невидимой руке.

"О той второй по качеству кровати..."

О той второй по качеству кровати, Которую стрэдфордский ростовщик Супруге завещал в предсмертный миг, – Есть больше мудрых книг, чем о Гайвате. И спора не было витиеватей, Чем тот, который век назад возник: Кто был Шекспир, неграмотный мясник Иль бунтовщик, рубивший воск печатей? Но в паутине грамот и легенд, В дыму непроходимого Шервуда Как вечный мрамор граф Роджер Ретлэнд. У ног его сердец сгоревших груда И пыль веков и сам Колумб Данблон, Копье нашедший в тьме лесных колонн.