Жара в Архангельске-2

Стилл Оливия

Оставалось лишь повиснуть над унитазом, резко подогнув под себя ноги…

Гл. 18. Грязные раны

Санитары успели вовремя. Петля не успела ещё как следует затянуться на шее у несчастной, как они ворвались в палату и, быстро вытащив самоубийцу из петли, обнаружили, что она ещё жива. Санитар с прыщавой рожей, тот самый, что давеча обозвал Оливу уёбищем, с наслаждением влепил ей пару пощёчин.

— Ремней! — скомандовал он и, получив требуемое, привязал ими больную к койке.

— Что случилось? — в палату вбежала дежурная сиделка.

— Ничего. Фокусами занимается, — пренебрежительно бросил санитар, и, обращаясь к больной, прошипел, —

Будешь лежать привязанная до вечера! А если ещё раз что-нибудь подобное вытворишь — я тебе, сволочь, все руки-ноги переломаю. Будешь у меня долго жить и мучиться! Поняла?!

Олива ничего не ответила. Санитары ушли из палаты, а она молча закрыла глаза и заплакала. «Мне всё равно… — путались бессвязные мысли в её мозгу, — Между моей комнатой и этой палатой нет никакой разницы… Нет никакой разницы между моей кроватью и этой койкой… Мне всё равно…»

Олива не помнила, сколько времени она так пролежала привязанная. Она точно знала, что не спала — это больное полузабытьё в распятом состоянии, да ещё при ярком электрическом свете никак нельзя было назвать сном. Очнувшись, всё ещё привязанная к койке, она начала напряжённо прислушиваться к шагам в коридоре. По всей видимости, доктор обходил палаты. Значит, меня скоро развяжут, подумала она…

Шаги остановились за дверью палаты, и послышались голоса, в одном из которых Олива без труда узнала голос того сволочного медбрата.

— Тут девица находится с подозрением на шизофрению, — говорил он доктору, — Только что пыталась повеситься над унитазом. Придётся этапировать её на принудительную психиатрическую экспертизу…

— Хорошо, разберёмся, — ответил доктор и вошёл в палату.

— Здравствуйте, — сказал он Оливе.

«Отвечать не буду… — подумала она, — Мне всё равно…»

— Ну, так что ж вы не отвечаете?

— Развяжите меня, — попросила она.

— А вы будете себя хорошо вести?

— Да.

— Обещаете?

— Обещаю.

Доктор развязал больную.

— Почему вы хотели покончить с собой? — бесстрастно спросил он. Видимо, таких самоубийц он повидал на своём веку немало.

— Потому что я — мерзкая дрянь и ничтожество, и не имею права жить, — ответила Олива, тупо глядя в потолок.

— Откуда такие выводы?

— Я написала книгу на Прозе. ру, а друзья прочитали… И теперь они меня просто ненавидят.

— Вот как? Интересно. А что это за книга?

— Книга про всех нас…

— А зачем же вы её написали? — быстро спросил доктор, не вдаваясь в подробности. Видно, он уже привык к подобным случаям.

— Я хотела отомстить Салтыкову, — ответила Олива сквозь слёзы, — И в итоге подставила всех…

— Минутку. Кто такой Салтыков?

— О Господи! Ну как это — кто такой?!

— Ну, я, к примеру, с ним не знаком, — сказал доктор, — Так кто такой Салтыков? Кем он вам приходится?

Кем ей приходился Салтыков?

— Я уже и сама не знаю… — произнесла Олива, — Раньше он был моим женихом. Говорил, что любит, что никогда не бросит… — её голос оборвался слезами, — А сам… удрал от меня в самый последний момент… На Аньку переключился… а про меня такие гадости говорил, что волосы дыбом…

— И за это вы решили ему отомстить? — спросил доктор, быстро пометив что-то у себя в блокноте.

Олива приподнялась на локте и, вкладывая всю свою горечь и обиду в каждое слово, произнесла:

— Знаете, доктор, если бы вы были женщиной, которая ни о чём так в своей жизни не мечтала, как о любви, но которую всю жизнь никто и никогда не любил и не замечал; и вдруг, наконец, после долгих неудач и разочарований вам встретился бы человек, который сначала долгое время прикидывался вашим лучшим другом, а потом так убедил бы вас в том, что он вас так любит, как никого и никогда не любил, что вы бы ему поверили настолько,

что дороже и ближе его у вас никого бы больше не стало; он бы так заплёл вам мозги, что он на вас женится и никогда вас не бросит, что вы бы всё побросали и помчались бы к нему на край света; вы бы так полюбили и привязались бы к нему, что верили бы всему, что он вам скажет, выполняли бы всё, что он хочет, потому что он исполнил вашу мечту — он полюбил вас, и вы за это на всё готовы ради него, вам так хотелось любви, что даже страшно подумать, что это всё гнусная ложь и обман; а этот человек, которого вы так безгранично любите и доверяете ему настолько, что отдали только ему одному всю себя без остатка — он просто вытирал бы о вас ноги, вас, девственницу, у которой единственный мужчина за всю жизнь — это он, он трахал бы вас зверски, так низко и грязно измывался бы над вами в постели, ебал бы вас во все щели так, что вы плакали и кричали бы от боли, ходили бы раскорякой и писали бы кровью, а он бы, отъебав вас так и эдак, просто выбросил бы вас как использованную туалетную бумагу, причём флиртовал бы у вас на глазах с вашей подругой, и до конца бы вешал вам на уши лапшу, типа «милый мой мелкий, я тебя люблю», а сам бы тем временем с другими бы бабами трахался и говорил бы про вас за спиной всякие гадости, а потом перед самой свадьбой просто сбежал бы от вас в Питер, позвав с собой вашу же лучшую подругу, а потом вместо того, чтобы искренне раскаяться перед вами, просто забил бы на вас и жил бы себе припеваючи, как ни в чём не бывало, вот тогда бы я посмотрела на вас, что бы вы делали, если б не стали мстить…

— Но, насколько я понял, этой местью вы навредили прежде всего себе, — сказал врач, — И вы хотели умертвить себя с целью уйти от ответственности за содеянное вами.

— Может, и так, — вяло согласилась Олива.

— Однако, как видите, вам это не удалось. Жизнь не отлетает по желанию, и не так-то просто убить себя, даже если вам этого очень хочется.

— Так уж и непросто? — усомнилась Олива, — Если бы у меня был револьвер, достаточно было бы одного выстрела в голову…

— И даже тогда не было бы стопроцентной гарантии, что вы бы не выжили, — засмеялся врач, — Сколько таких случаев было, что люди стрелялись, оставались без глаз, без лица, оставались на всю жизнь дебилами, но продолжали жить, став обузой для себя и для окружающих.

— А если прыгнуть с десятого этажа?

— Останетесь калекой, навсегда прикованной к постели или, в лучшем случае, к инвалидной коляске. Но будете продолжать жить, влача жалкое существование.

— А если броситься под поезд?

— В ближайшее время тебе это точно не удастся, — врач направился к двери, — Так что полежи тут и подумай над тем, что я тебе сказал.

Пришла медсестра, сделала укол. Олива закрыла глаза, чувствуя, как слёзы стекают на подушку. Пел и плакал за стеной бедняга-Васёк, что-то ещё бормотала на своей койке старуха, но Олива уже не разбирала слов — всё ушло куда-то, смешалось, да и сама она почувствовала, что затягивается в какую-то тёмную воронку, и сил уже нет…

«…Линии жизни, разорваны узы, здесь, мёртвым даровано видеть,

Слышать, вдыхать, кипеть в ароматах, жечь атомы, тихо плавить…

Минуты календаря, болят раны…»

«Чьи это стихи? Ах да, Ассаи… Ассаи… А где я слышала Ассаи… Читала… в дневнике у Никки… Как она сейчас?.. Я её врагом своим считала… а того не сознавала, что и я крала у неё счастье… Может быть, она простит меня… когда-нибудь…»

«Ассаи! Ты тоже лежал здесь, наверняка… Связанный, распятый за смертный грех — самоубийство… Не твоё ли это больное творчество, излитая боль в кошмарном бреду, нашедшее отклик в миллионах сердцах?! Ассаи! Как близок ты стал мне в эти часы отчаянной муки… Меня вырвали из бездны смерти… Ассаи! Но я не хочу…»