Жара в Архангельске-2

Стилл Оливия

И с болезненной ясностью предстала перед мысленном взором Оливы неумытая скуластая рожа Салтыкова в тот день, когда он, почти год назад, здесь же, в Питере, клялся ей в своей любви. «Я клянусь, я никуда от тебя не уйду, я всегда с тобой буду!» А у Оливы кружилась голова, её тошнило от его присутствия, от этих его неумытых, в гнойниках, глаз, от его нечистой прыщавой рожи, от удушливого запаха его пота. По всему её организму, казалось, пошло отторжение от Салтыкова, Оливе он был более чем неприятен, однако она, как скрипка с оборванными струнами, как карандаш со сломанным грифелем, уже не чувствовала сама себя чем-то ценным, и не могла ему противостоять…

Вспомнила Олива и Даниила, его предостережения: «Не привязывайся ко мне, не привыкай — хуже будет». Он говорил это, чувствуя к ней то же, что и она к нему — однако,

несмотря на то, что он был четырьмя годами младше Салтыкова, мозгов у него было больше — он хотя бы отвечал за последствия. Не раз Даниил пытался научить отвечать за последствия своих действий и Оливу, не раз внушал ей, что она должна плыть по морю жизни самостоятельно, а не пытаться повиснуть на ком-то, перекладывая на чужие плечи ответственность за свою жизнь. Но она не приняла его наставлений, она отвергла для себя его точку зрения и, уличив его в измене, порвала с ним всяческие отношения. Олива считала, что это он виноват во всём — ведь он не стал делить с ней любовь, ту любовь, которая, по её мнению, должна базироваться прежде всего на взаимных обязательствах. И тогда Даниил в последнем разговоре предрёк ей, что у неё скоро появится человек, от которого будет многое зависеть в её жизни. И — всё сбылось, человек этот появился, и Олива в скором времени уверилась в том, что именно этот человек любит её по-настоящему, в отличие от Даниила. Салтыков действительно оказался полной противоположностью Сорокдвантеллеру: ведь он не держал с ней дистанцию, а, наоборот, старался сократить её до минимума; Салтыков клялся Оливе в том, что никогда не бросит её, он обещал жениться на ней, умолял, чтобы она была с ним и только с ним. И Олива, как глупый мотылёк, полетела на эту лампочку, хоть и догадывалась смутно, что бесплатный сыр бывает только в мышеловке, и всё это до поры до времени, а впереди — горькие слёзы в подушку, растоптанные надежды, поломанная судьба и разбитая жизнь…

Кого винить в этом? Ведь её предупреждали не раз — и Кузька, и Настя, и Гладиатор, и даже Даниил, встретившись ей в центре Архангельска в тот августовский день, когда она, разморённая теплом нагретого солнцем гранита и любви Салтыкова, лежала у подножия пьедестала памятника Ленину. «Твоя гайка с резьбы сошла, — сказал он тогда Оливе, — Привернуть бы тебе её, прикрутить понадёжней — может, всё и обошлось бы. Но ты же наоборот, гонишь и гонишь эту гайку дальше, даже не думая о том, к чему же всё это приведёт…»

«Вот я и погубила сама себя… — обречённо подумала Олива, — Теперь меня заживо погребут в стенах этой больницы, и я останусь здесь с горьким осознанием того, как ненавидят и презирают меня теперь там, на воле. О, если б я могла начать жизнь с чистого листа — я бы всё отдала лишь за то, чтобы не запятнать свою честь, не замарать свою репутацию, вела бы честную, достойную жизнь, заслужила бы уважение к себе друзей, и им не в чем было бы упрекнуть меня…»

Слёзы затуманили ей глаза; Олива уронила голову на руки, но плакать было тяжело. Она просидела так минут десять или пятнадцать, пока не почувствовала, как кто-то теребит её за рукав.

— Иди, там за тобой пришли, — сказала ей медсестра, — Друзья твои приехали…

Олива кинулась к выходу и увидела там Аню и Майкла. Слёзы хлынули у неё из глаз; она упала перед ними на колени.

— Простите меня!!!

Жалкий вид Оливы с перебинтованной рукой потряс друзей до глубины души. У Ани на щеках ещё не остыл румянец, в глазах стояли слёзы. Майкл, чувствуя, как ком подходит к его горлу, вспыхнул и отвернулся.

— Аня, прости меня ради Бога! — Олива схватила друзей за руки, и тут же боль прошила ей левую руку, — Майкл! Ты простил меня, Майкл? — она пытливо заглянула ему в глаза.

— Расслабься, всё нормально, — пробормотал Майкл, отворачиваясь. У него предательски щипало в глазах, и он изо всех сил старался скрыть своё состояние.

— Простите меня, ради Христа! Мне… мне жизнь не мила… Зачем мне жить, если вы меня не простите… Лучше уж я опять…

…А в Архангельске всё уже всем было известно. Все были в курсе того, что приключилось с Оливой в Питере. Позвонив Майклу и выяснив, что теперь всё в порядке, Салтыков лёг спать. События последних дней вымотали его окончательно, если не считать того, сколько денег он просрал на звонках Майклу в Питер.

«Кажется, я всё-таки ещё что-то чувствую к ней… — пронеслось у

него в голове, — Только вот что, жалость или любовь? Наверное, всё-таки жалость. Бедный мелкий, одним словом…»

«А может, всё-таки любовь?..»

От размышлений Салтыкова оторвал звонок Дениса.

— Привет, извини, что так поздно, — взволнованно произнёс он, — Ну как там Олива-то? Есть что-нибудь новое?

— Не волнуйся, Дэн, она в порядке. Самое страшное теперь позади…

— Ну, слава Богу, — облегчённо вздохнул Денис, — Всё хорошо, что хорошо кончается.

Гл. 20. Возрождение

В Битцевском лесу вовсю щебетали птицы; радостные солнечные блики играли на ярко-зелёной листве и сверкали золотистой россыпью лютиков в тени раскидистых клёнов и орешников. В овраге шумела узенькая быстрая речушка; на солнце было видно сквозь бурный поток воды её каменистое дно. Тепло летнего дня чувствовалось во всём: и в нагретой на солнце трепещущей листве берёз и осин, и даже в усеянной солнечными пятнами лесной тропинке, по которой шли три девушки и собирали цветы. Одна из них была одета с претензией на чисто московский гламур: на ней был открытый топик с тонкими бретельками и юбка необычного покроя со стразами; дополняла её наряд небольшая дамская сумка и туфли на шпильках, довольно не к месту надетые для прогулки по лесу; другая тоже была в светлых туфлях на каблуках и в лёгком бежевом платье. Третья же была одета в простой летний сарафан синего цвета; русые волосы её были заплетены сзади в обычную косу. Единственным её украшением был венок из одуванчиков, ярко горевший, подобно золотому венцу, на фоне её тёмно-русых волос и синего сарафана, оттеняющего цвет её глаз, казавшихся теперь огромными на бледном треугольном лице. Это была ни кто иная, как Олива: несмотря на то, что она здорово похудела и побледнела, пребывание в психбольнице явно пошло ей на пользу. До того, как она туда попала, Олива чувствовала себя страшно несчастной и считала свою жизнь конченной; но, побывав там, она в полной мере оценила, что значит кушать то, что тебе нравится, а не то вонючее хлёбово, чем кормили в больнице; что значит спать на своей удобной постели, в тихой тёплой комнате с выключенным светом, а не привязанной ремнями к железной койке в ярко освещённом холодном боксе вместе с сумасшедшей старухой, от которой воняет, как из общественного нужника. После больницы с её кошмарными условиями и распорядками, Олива поняла, какое это счастье — быть здоровой и свободной, ходить туда, куда хочешь, есть, спать, курить, когда хочется. Мир вновь заиграл перед ней всеми своими красками; она больше ни минуты не думала, что несчастна из-за Салтыкова. Да и что такое, в сущности, Салтыков? Ничего, ноль, говно на лопате. Олива вспомнила его корявую фигуру, его прыщавое квадратное лицо, его вечно заплывшие глаза алкоголика, его жидкие волосы, сквозь которых просвечивала макушка — верный признак того, что лет через десять-двадцать он станет противным лысым мужиком с пивным брюхом. Даже если пренебречь внешностью, считая, что это не главное — что у него внутри? Гниль, грязь, плесень, и ничего святого. Олива вспомнила, как однажды зимой в Архангельске они вчетвером лежали в постели: она, Салтыков, Аня и Паха Мочалыч. Было утро; они только что проснулись, но вставать было лень.

— О чём задумался? — спросила Олива Салтыкова, видя, что он лежит с кислой и недовольной физиономией.

— Я задумался о том, — отвечал он, — Что все люди, в сущности — это большие мешки с дерьмом. Вот мы лежим тут — четыре мешка с дерьмом…

— Ты своё содержание на других не перекидывай, — заметила Аня, — Говори лучше про себя.

— Вот именно, — обиделся Мочалыч, — Тоже, нашёл сравнение…

— Что ж, значит, я, по-твоему — тоже мешок с дерьмом? — спросила Олива, задетая за живое больше всех.

— Конечно, — отвечал Салтыков, — А разве нет? Это ж правда, мелкий, а на правду нельзя обижаться, ты же сама говорила.

Вспомнила Олива и тот день, тридцать первое декабря, перед тем как они с Аней отправились в гости к Диме Негодяеву. С самого утра Олива занималась уборкой, мыла полы, ходила по магазинам, суетилась по хозяйству, а Салтыков всё дрых, как будто семь суток подряд не спал. Улучив момент, когда в комнате не осталось никого, кроме неё и Салтыкова, Олива нырнула к нему в постель и принялась целовать его. Он проснулся и, недовольно морщась, попытался отстраниться.