Жена Гоголя и другие истории
Шрифт:
Словом, как это часто случается в пылу ярости, давнишнее подозрение обернулось вдруг поводом, зацепкой. В одно мгновение я осознал, не без внутреннего смятения, что пустячная с виду зацепка становилась, уже стала для меня чем-то крайне существенным, жизненно важным. Теперь мне казалось, что я не успокоюсь, пока не выясню все до конца: изменяла она мне, изменяет?
Я принялся рассуждать: такая возможность, сказал я себе, в принципе была вполне вероятна, то есть, по сути, оставалась пока на уровне допущения, а следовательно, могла быть и одной из наименее вероятных. И ни к чему не вела (попытка рассуждать). Одновременно
— Ты изменяешь мне с Амброджо?
— Я же сказала: нет.
— А с другими? — (Но допустить, что она изменяла мне с другими, было еще невероятнее; думать так было гнусно и дико.)
— Нет.
— Может, что-нибудь добавишь?
— А что тут добавлять?
— Еще есть время оправдаться.
— В чем?
— Значит, все-таки ты виновата?
— Наоборот: совершенно невинна.
— Невинность всегда боязлива, невинный оправдывается, виноватый — никогда... Посмотри, посмотри мне в глаза.
— Смотрю. Только напоминаю, что этот опыт мы уже проводили.
Но что же мелькнуло в ее глазах? Пустота? Страх? Или низость? С одной стороны, точнее, с одной точки зрения, ее глаза светились чистотой и непорочностью, с другой... Разве не была эта смесь благородства, независимости, чуть ли не великодушного вызова, униженной гордости и почти ужаса свойственна любому человеческому взгляду? И еще: было или не было того, чего я боялся (хотя, может, это и не совсем подходящий глагол) всем своим нутром?
— Амброджо? — крикнул я.
— Амброджо! — бросила она отрывисто. Но в ее ответе не прозвучало ясной интонации, скорее в нем чувствовалась усталость.
И тут я наконец понял, что ни ее глаза, ни слова, ни мои трижды проницательные наблюдения ничего мне не дадут. Ответ таился не в ней, а во мне. Во мне самом, если и не на мой конкретный вопрос, мучивший меня еще несколько минут назад (первоначальное раздражение прошло, и во мне уже не было прежней желчности), то хотя бы на вопрос, касающийся общей ситуации, показателем которой, вернее, показателем зыбкости которой он стал... Как быть: может, и впрямь прогнать эту женщину подальше от себя? Или принять ее со всей ее двойственностью, ненадежностью, неопределенностью (что, с другой стороны, могло быть плодом моей фантазии)? Мне, и только мне, надлежало решить это. Помощи ждать было неоткуда, да и не от кого. Но именно решить-то я и не мог.
Я резко оттолкнул ее, однако успел подхватить, не дав удариться о кровать. Тут я разразился почти истерическим смехом.
— Амброджо! И ты подумала... ты подумала... Да плевать я хотел на этого Амброджо!
— Что ж, тем лучше, — небрежно проронила она в ответ.
— Э, нет, дорогая. — Тут я почувствовал, что почему-то заговорил шепотом, и снова перешел на крик.
— Ты что, действительно такая бестолочь? А может, ты того?.. Или снова издеваешься надо мной? Как ты не понимаешь, что могла и должна была приехать только при одном условии, с одним только даром в руках? Да, твой приезд имел бы смысл только в том случае, если бы ты принесла мне любовь!
— А с чего ты взял, что я не принесла тебе
Так она обычно отвечала в наши лучшие времена; это было уже чересчур! И не столько чересчур дерзко или нагло с ее стороны, сколько чересчур подходяще, то есть удобно для меня. Сейчас объясню. Я уже давно задумал и готовился как бы самоупраздниться, погрузиться на дно сумрачной действительности. Иными словами, я решил жить сегодняшним днем, превозмогая пока еще насущную для меня потребность упорядочивать вещи и события, толковать и предсказывать их ход (бесполезный и опасный багаж). Если же я еще не дошел или не сумел дойти в этом до конца, то единственно потому, что мне не представилось, скажем так, достаточно приемлемой возможности. И вот эта долгожданная возможность или подходящий случай наконец представлялись мне. В определенном смысле это был исключительный, решающий случай. От него могла зависеть и моя дальнейшая жизнь, коль скоро она была замешана в этой истории. Правда, все это казалось мне слишком уж легко и доступно. Так что же, воспользоваться этой возможностью или с негодованием от нее отказаться?
Я знаю, что поступил как трус. Хотя нет, меня скорее даже осенило (я действительно мог бы разом сбросить с себя свою дряблую ношу, свою гордыню). Судите сами: ведь все, что я сейчас так сбивчиво рассказываю, произошло каких-нибудь полчаса назад... Короче говоря, схватил я эту мою или не мою женщину и принялся неистово целовать. Она вся обмякла в моих объятиях и лишь привычно пробормотала: «Дурачок, дурачок!», далее — как обычно.
Но я все же не уверен, что был и остаюсь «дурачком». С другой стороны, я не хочу сказать, что она и вправду изменяет мне с этим Амброджо, нет, я хочу сказать... Что же я хочу сказать? Пожалуй, и я подчеркиваю эту мысль, иначе она показалась бы слишком поверхностной, вот что: если бы отречению от гордыни сопутствовали столь сладостные обстоятельства...
Перевод Г. Киселева
СМЕХ
1
Господин Т., как, впрочем, любой из нас, никогда не видел наемных убийц вблизи. Да и этого малого, что находился сейчас перед ним (появившись с должной таинственностью и должными предосторожностями), оказалось непросто заполучить, и если бы не помощь кое-кого из влиятельных людей...
Даже смешно, до чего он был похож на человека своей профессии, на наемного убийцу, каким мы все его представляем: в новенькой шляпе, надвинутой на глаза, в начищенных до блеска сапожках со скрипом, из нагрудного кармана выглядывает платок, развалистая походка и так далее. Но от этого его наружность, первое впечатление, которое он производил, не были менее страшными, менее угрожающими: одни глаза чего стоили — с поволокой и в то же время пронзительные, да и умные, ничего не скажешь, жестоко-озорные.
Он приблизился, настороженно ступая, сел на подлокотник кресла и вопросительно вскинул подбородок: дескать, что там у вас, выкладывайте.
— Я имею удовольствие видеть?.. — церемонно поинтересовался Т.
— Точно, он самый. Ну?
— Мне нужна ваша помощь.
— Нетрудно догадаться. Кого будем пускать в расход?
— О Боже! Вы меня пугаете. Неужели нельзя говорить обтекаемо?
— А зачем?
— Понимаю, понимаю. Ведь иначе...